Клодина замужем - [23]

Ага! Отлично! Вот испанцы и итальянцы, они-то кое-чего стоили. Хватило всё-таки наглости повесить табличку «Св. Жан-Батист» под этим соблазнительным тонким портретом да Винчи; он улыбается, чуть наклонив голову, точь-в-точь как мадемуазель Морено…

Боже! До чего хорош! Вот так, случайно, я набрела на портрет мальчика, способного заставить меня покаяться. Какое счастье, что он живёт только на полотне! Кто это? «Портрет скульптора» кисти Бронзино.[6] Представляю себе, как я запустила бы руку в его тёмные прямые волосы… Мысленно провожу рукой по его выпуклому лбу и изогнутым выразительным губам, целую эти глаза циничного пажа… И эта белая голая рука лепила статуэтки? Хотела бы я в это поверить! Глядя на его лицо, воображаю, как эта нежная кожа без единого волоска с годами обретает зеленоватый оттенок слоновой кости в паху и под коленями… Кожа у него тёплая повсюду, даже на икрах… А ладони чуть взмокшие…

Чем я тут занимаюсь? Красная, я озираюсь по сторонам, ещё не совсем придя в себя… Чем занимаюсь-то? Изменяю Рено, чёрт возьми!

Надо бы рассказать Рези об этом эстетическом адюльтере. Она будет смеяться своим необыкновенным смехом, который вспыхивает вдруг, зато замирает не сразу. Мы с Рези подружились. Нам хватило двух недель на то, что Рено назвал бы «старой любовью».

Ну да, мы близкие подруги. Я ею восхищаюсь, она мною очарована. Кстати сказать, полного доверия мы друг другу не оказываем. Несомненно, для этого ещё рановато. Уж для меня во всяком случае слишком рано. Рези не заслуживает того, чтобы Клодина пустила её в самые сокровенные утолки своей души. Я часто у неё бываю, предоставляю в её распоряжение свою кудрявую голову, которую она с удовольствием причёсывает – напрасный труд! – а также своё лицо, которое она любит, не выказывая ревности: берёт его в свои нежные руки и смотрит, как, по её выражению, «в глазах пляшут искорки».

Она же воздаёт мне почести своей красотой и грацией и делает это с кокетливой настойчивостью. Уже несколько дней как я захожу к ней каждое утро в одиннадцать.

Ламбруки живут на проспекте Клебер в одной из современных квартир, где многим пожертвовали ради того, чтобы была консьержка, лестница, две гостиные – изящная обшивка, неплохая копия юного Людовика XV кисти Ван Лоо, – но для жилых комнат остаётся не так уж много места, и они разбросаны там и сям. Рези ночует в длинной тёмной комнате, а одевается в галерее. Однако мне нравится эта неудобная, всегда слишком натопленная туалетная. Рези одевается и раздевается там, предоставляя мне любоваться волшебным зрелищем. Я смиренно сижу в низком кресле и наслаждаюсь.

Вот она в сорочке; её чудесные волосы, розоватые в ослепительном электрическом свете, приобретают холодно-зеленоватый оттенок при голубом свете пасмурного дня, и вспыхивают, рассыпаясь по плечам. Падающего из окна света недостаточно в любое время, и сильные электрические лампы освещают Рези как на театральной сцене.

Она расчёсывает шапку лёгких как туман волос…

Взмах расчёски, и золотая охапка как по волшебству собрана воедино, приглажена, заколота и степенно поднимается волнами к затылку. Как только волосы там держатся?! Широко распахнув глаза, я готова взмолиться: «Ещё!» Рези некогда ждать, пока я решусь. Новый взмах волшебной палочки – и красавица одета в тёмное облегающее платье, а на голове у неё шляпа: она готова к выходу. Корсет с прямыми пластинками, вызывающие панталоны, мягкая послушная юбка обрушились на неё, словно хищные птицы. Торжествующая Рези смотрит на меня и смеётся.

Её раздевание не менее привлекательно. Вся одежда падает разом, словно вещи связаны между собой: прелестная соперница Фреголи[7] остаётся в одной сорочке… и в шляпе. До чего эта шляпа меня раздражает и удивляет! Именно шляпу она прикалывает к волосам ещё до того, как надет корсет, именно шляпу она снимает уже после того, как спущены чулки. Она говорит, что даже купается в шляпе.

– Чем же объяснить этот культ головного убора?

– Не знаю… Вопрос целомудрия, может быть. Если бы мне довелось спасаться ночью от пожара, я бы согласилась выбежать на улицу голой, лишь бы на голове была шляпа.

– Здорово! Пожарные были бы в восторге.

Она оказалась ещё красивее и не такой высокой, как при первой нашей встрече. У неё белая кожа, которую весьма редко оживляет румянец, в ней всё удивительно гармонично сочетается. Её близорукость, изменчивый серый цвет глаз, постоянно порхающие ресницы скрывают её мысли. Словом, Рези я знаю недостаточно, несмотря на её непосредственность, которая просится наружу уже во время нашей четвёртой встречи:

– Я без ума от трёх вещей, Клодина: от путешествий, Парижа… и от вас.

Она родилась в Париже, а любит его, как иностранка; её волнуют холодные и сомнительные запахи, театры, улица, время суток, когда свет от газовых рожков бросает красноватые отблески в синих сумерках.

– Нигде, Клодина, нет таких красавиц, как в Париже! (Разумеется, Монтиньи не в счёт, дорогая…) Только в Париже можно встретить привлекательные лица увядающих женщин, накрашенных и до боли затянутых в корсет; этим сорокалетним женщинам удаётся сохранить изящный носик, молодой блеск в глазах; они позволяют собой любоваться, и вы смотрите на них с удовольствием и горечью…