Клодина в школе - [22]

Я озираюсь по сторонам, удивлённая тем, что он отважился обратиться ко мне шёпотом. Однако Рабастан знает, что делает: мои подружки заняты новенькой, ласково разговаривают с ней, ободряют. Та тихо отвечает, успокоившись и видя, что приняли её хорошо. Что до кошечки Лантене и её деспотичной возлюбленной, притулившихся в проёме окна, выходящего в сад, то они о нас и думать забыли. Директриса обпила Эме за талию, они то ли тихо переговариваются, то ли вообще молчат – но это один чёрт. Антонен, проследив за моим взглядом, не удерживается от смеха:

– Уж больно им хорошо вместе!

– Пожалуй, да. До чего трогательная дружба, правда, сударь?

Добродушный толстяк, не умеющий скрывать свои чувства, шёпотом восклицает:

– Трогательная? Но они ставят окружающих в неловкое положение. В воскресенье вечером я пошёл отнести тетради по музыке – эти дамы были здесь, в классе, без света. Вхожу, в конце концов, это общественное место – класс, и в сумерках вижу, как мадемуазель Сержан с мадемуазель Эме, прижавшись друг к другу, целуются за милую тушу. Думаете, я их смутил? Ничего подобного. Мадемуазель Сержан томно обернулась и спрашивает: «Кто там?» Вообще-то я не робкого тесятка, но тут растерялся.

(Валяй говори, я всё это давно знаю, ты как вчера родился! Ах, чуть не забыла спросить самое главное.)

– А как там ваш коллега, сударь, – по-моему, он выглядит очень счастливым с тех пор, как обручился с мадемуазель Лантене?

– Да, вот уж бедняга, сдается мне, ратоваться ему не резон.

– Почему же?

– Ну… директриса делает с мадемуазель Эме всё что хочет – для будущего мужа тут приятного мало. Мне бы не понравилось, если моей женой подобным образом распоряжался бы кто-то другой.

Я с ним согласна. Но мои одноклассницы кончили уже расспрашивать новенькую, нам благоразумнее замолчать. Спеть… Нет, не судьба: в класс решается войти Арман. Прервав нежное воркование женщин, он в восхищении замирает перед Эме, та кокетничает, поводит загнутыми кверху ресницами, меж тем как мадемуазель Сержан наблюдает за ними умилённым взором тёщи, пристроившей свою дочку. Ученицы снова принимаются чесать языки, и так до самого звонка. Рабастан прав, какие сдранные, пардон, странные эти уроки пения.

Сегодня утром у входа в школу я сталкиваюсь с бледной сестрёнкой Эме: блёклые волосы, серые глаза, шершавая кожа – девочка комкает шерстяной платок на узких плечах, и вид у неё самый жалкий, как у драной кошки, замёрзшей и перепуганной. С недовольной миной на лице Анаис кивает на девочку. Я сочувственно качаю головой и тихо говорю:

– Сразу видно, несладко ей здесь придётся. Тем двоим слишком хорошо вместе, а она будет страдать.

Постепенно собираются ученицы. Прежде чем войти, я замечаю, что два школьных здания достраиваются с поразительной быстротой. Не иначе как Дютертр обещал подрядчику большую премию, если всё будет готово к определённому сроку. Наверняка этот тип затеял какие-то махинации.

Урок рисования ведёт Эме Лантене. «Линейное воспроизведение предмета». На этот раз мы должны нарисовать гранёный графин, стоящий на учительском столе. На занятиях по рисованию всегда весело – тут есть тысяча возможностей встать: то «не видно», то «тушь пролилась». Тут же раздаются жалобы. Я первой бросаюсь в атаку:

– Мадемуазель Эме, не могу я рисовать этот графин. Мне труба загораживает!

Эме, которая тем временем ласково поглаживает рыжий затылок засевшей за письмо директрисы, оборачивается:

– Наклонитесь немного вперёд.

– Мадемуазель, – подхватывает Анаис, – из-за головы Клодины мне не видно модели.

– Что за несносные девчонки! Поверните стол, и обеим будет видно.

Теперь черёд Мари Белом. Она жалуется:

– Мадемуазель, у меня нет угольного карандаша, к тому же вы выдали мне рваный лист, я никак не могу нарисовать графин.

– Может, вы угомонитесь наконец? – раздражённо скрипит зубами директриса. – Вот лист, вот уголь, и если я услышу ещё одно слово, будете у меня рисовать весь столовый сервиз.

Мы испуганно замираем. Такая тишина, муха пролетит – слышно… но длится это пять минут. На шестой вновь раздаётся лёгкое гудение, падает башмак. Мари Белом кашляет, я встаю, чтобы пойти измерить руками высоту и ширину графина. Дылда Анаис следует моему примеру и, прищурив глаз, корчит страшные рожи, от которых Мари заливается смехом. Я наконец заканчиваю эскиз углём и иду за тушью, которая хранится в шкафу за учительским столом. Позабыв про нас, учительницы вполголоса переговариваются и смеются. Эме порой отшатывается со смущённым видом, который ей очень идёт. Право, они так мало нас стесняются, что и нам нечего стесняться. Ну погодите, лапочки!

Я бросаю «Тс!», которое заставляет всех приподнять головы, и показываю классу на нежную парочку Сержан—Лантене, осеняя их сзади благословляющим жестом. Мари Белом разражается хохотом, двойняшки Жобер осуждающе опускают носы, а я, не замеченная парочкой, лезу в шкаф за тушью.

По дороге я бросаю взгляд на рисунок Анаис: её графин похож на неё саму – очень высокий, с тонким и длинным горлышком. Хотела сказать ей об этом, но Анаис не слышит: уткнувшись головой в колени, она готовит «измазгу», которую, как видно, собирается послать новенькой в коробке для перьев – ах ты, долговязая гусеница! («Измазга» – это смоченный тушью толчёный уголь, консистенцией напоминающий сухой известковый раствор; эта адская смесь ужасно пачкает пальцы, платье, тетради ничего не подозревающего человека.) Открывая коробку, бедняжка Люс наверняка измазюкает руки, испортит рисунок – и её будут ругать. В отместку я живо хватаю рисунок Анаис, пририсовываю к графину пояс с пряжкой и пишу внизу: «Портрет дылды Анаис». Едва я заканчиваю надпись, как она поднимает голову и с милой улыбкой передаёт Люс «измазгу» в коробке. Бедняжка краснеет и благодарит. Анаис снова склоняется над своим рисунком и вдруг возмущённо вскрикивает, возвращая к действительности воркующих учительниц.