Клодина уходит... - [41]

Пусть будет безмерность.

На следующий день я уже одна отправляюсь на разведку. Марта принимает меня, она играет роль примерной супруги, говорит мне о «роковой ошибке», раз десять вскакивает, чтобы взглянуть на больного… Можи не было в гостинице, накануне вечером его срочно вызвали телеграммой в Безье. Интересно всё-таки, Анни, сколько срочных отъездов за последние дни произошло во французской колонии Байрета!..

Успокойтесь поскорей, моё робкое дитя, самоубийца чувствует себя уже лучше; Марта ухаживает за ним, как за призовым скакуном. Ещё немного, и он снова будет в состоянии приняться за работу, но теперь ему придётся выдавать ежедневно по восемьдесят строчек вместо шестидесяти, чтоб наверстать потерянное время. Ваша золовка – умная женщина, и она прекрасно понимает что положение замужней женщины куда предпочтительнее, чем положение женщины разведённой или вдовы, пусть даже и богатой. Вот вы и в курсе того, что здесь произошло.

Теперь поговорим о Вас. О Вас, странное маленькое создание, как много понадобилось Вам времени, чтобы понять самоё себя, а как только Вы поняли, Вы тут же скрылись, темноволосая Анни, похожая на перелётную ласточку.

Вы уезжаете, а Ваше бегство и Ваше письмо служат мне как бы упрёком. Как не хватает мне Вас, пахнущей розой Анни! Не сердитесь на меня. Я просто глупое существо, влюблённое в красоту, слабость, доверчивость, и мне трудно понять, почему, когда такая женская душа, как Ваша, ищет в моём сердце опору, когда Ваши полураскрытые губки жадно тянутся к моим устам, я не смею оживить их поцелуем, я не слишком хорошо это понимаю, признаюсь я Вам, хотя мне и объяснили почему.

Вам, вероятно, говорили, Анни, что у меня была подруга, которую я слишком сильно и слишком бездумно любила? Она была недоброй и обаятельной, эта Рези. Белокурая, порочная и очаровательная, она хотела встать между мной и Рено, её привлекало утончённое наслаждение обмануть нас обоих, как это случается в романах. И вот тогда я пообещала Рено – и Клодине тоже – позабыть, что на свете существуют слабые, хорошенькие, влекущие к себе создания, которых я могла бы легко очаровать и подчинить себе…

Вы уезжаете, и я понимаю, как смутно у Вас на душе. Я надеюсь, что Ваш муж не слишком скоро вернётся: так будет лучше и для Вас, и для него. Вы ещё не можете судить обо всём достаточно здраво и не способны примириться. Вы не любите – это, конечно, несчастье, спокойное и серое несчастье, самое обычное несчастье, Анни. Но подумайте только, Вы бы могли любить без взаимности, любить и быть обманутой… А это единственное истинное несчастье, из-за которого люди убивают, жгут, уничтожают… И они совершенно правы. Я, например, случись такое со мной… Простите меня, Анни, я едва не позабыла, что речь идёт только о Вас. Влюблённой женщине трудно скрыть свой эгоизм.

«Дайте мне совет», – умоляете Вы. Легко сказать. Я чувствую, что Вы готовы совершить множество глупостей, и Вы их совершите спокойно, с тихим упрямством с той особой девической грацией, которая придаёт столько неуверенности и очарования всем Вашим движениям, моя похожая на змейку Анни.

Не могу же я, чёрт побери, сказать Вам прямо: «Это свинство – жить с человеком, которого не любишь». Хотя приблизительно так я и думаю. Но, по крайней мере, я могу Вам рассказать, как в таком случае поступила я сама.

С огромным горем в сердце и небольшим багажом я уехала на родину в деревню, укрылась в своей норке. Хотела ли я умереть или надеялась там излечиться? Тогда я и сама не знала. Благодатное одиночество, успокаивающие душу деревья, советы синих ночей, мир, царящий среди диких зверей, спасли меня от рокового шага и вернули туда, откуда я бежала, привели меня к счастью…

Милая моя Анни, Вы тоже можете попытаться.

Прощайте. Напишите мне если только лечение подействует, если же нет – писать не надо. Узнать об этом мне было бы слишком больно, ведь я не знаю другого лекарства.

Я осыпаю поцелуями Ваше милое личико, начиная с ресниц и кончая подбородком, своей точёной формой и цветом оно напоминает спелый лесной орех. В поцелуях, посланных издалека, уже нет сладкой отравы, и я могу без угрызений совести помечтать хотя бы одно мгновение, как мы мечтали вместе в саду Маркграфини.

Клодина.

Клодина обманула меня. Нет, я несправедлива. Она ошиблась. Видно, «лечение деревней» не является панацеей, да и трудно вылечить больного, который не верит в возможность выздоровления.

На первых страницах моего дневника (Берегись, Тоби, если я только ещё раз увижу, как ты, свирепо вращая глазами и победно навострив уши, тащишь эту тетрадь в угол, словно труп поверженного врага!), на первых страницах моего дневника, без конца и начала, робкого и мятежного, как я сама, я читаю такие слова: «тяжесть одиночества…» Глупенькая Анни! Но разве это такая тяжесть в сравнении с той цепью, которую я постоянно носила целых четыре года, которую мне снова придётся надеть и носить уже до конца своих дней? Но я не хочу вновь её надевать. И дело не в том, что меня так уж привлекает свобода, хотя это и можно было бы предположить, зная о моём постоянном стремлении к перемене мест, о моей болезненной впечатлительности – причине моего одиночества; я одинока, как одиноки небо, поля, суровые серые скалы с кроваво-красными трещинками… Но разве право выбрать самому свои муки не является уже счастьем для многих…