Клодет Сорель - [27]

- Андрей, не стесняйтесь, дайте мне вас вымыть, а то вы повязку намочите. Хорошо?

Она ждала, что он хотя бы покраснеет, но Зеленин без смущения разделся догола и встал в таз, насмешливо глядя на нее. Ну что ж, что называется, не на такую напал! Она начала расстегивать кофту.

- Забрызгаюсь! – объяснила, стараясь, чтобы это прозвучало иронично.

 

Собственно, после этого было решительно все равно, забрызгается ли она, намочит ли он повязку. И даже потом, когда их любовь стала привычной, хорошо знакомой, как старая квартира, в которой не нужно искать, где находится выключатель, где рука сама тянется к нужному месту на стене – так вот, даже потом всякий раз, когда она вспоминала это их первое проникновение, ее начинало буквально трясти от возбуждения. Он как будто знал все то, о чем она только могла мечтать со своими прежними любовниками. И точно как грезилось, в какой-то момент резко развернул ее к себе спиной, больно стянул в кулаке волосы, и началось такое, что она завизжала во весь голос, и даже после того, как ее перестали колотить судороги, с удивлением обнаружила, что все еще визжит.

Им было наплевать, что подумают соседи, слыша беспрестанный грохот, вой и крики, доносившиеся из ее комнаты. Их вообще мало что волновало – ни холод, от которого в выстывшем доме не было спасения, ни голод, к которому они по молодости быстро привыкли. Она, стоя на коленях, вытирала светлые капли с губ, косясь снизу вверх на его искаженное наслаждением лицо, и утверждала, что лучшей пищи ее организму не надо. Смеялась, уверяла, что готова прожить исключительно на этом сытном и вкусном продукте, настойчиво предлагая и ему полностью перейти на питание подобного рода.

Никогда больше в ее жизни не было такого полного и безостановочного счастья, когда утром хотелось поскорее проснуться, чтобы его увидеть, и сразу же хотелось, чтобы поскорее наступил вечер, и было можно возле него уснуть.

Андрей был единственным, кому она призналась в своем стыдном желании, процитировав любимую Ахматову, и в тот же вечер он вытянул из брюк тонкий кожаный ремень и хлестал ее до тех пор, пока она не перестала выгибаться и кричать, пока не казалось, что она потеряла сознание. Тогда он, как ей грезилось в самых откровенных и влажных снах, прикоснулся теплыми мягкими губами к рубиновым рубцам, надувшимся на нежных ягодицах, и в тот момент, когда тонкую кожу укололи его усы, стало немножко больно. Клодет чувствовала, как от этого поцелуя из темной нижней глубины опять выползает маленький дракончик, постепенно заполняя ее всю без остатка, и, о боже, как хотелось, чтобы это никогда не кончалось!

 

Но быт, проклятый быт, проклятое, чертово время!

Все, что можно было продать и обменять, было продано и обменяно на продукты и дрова. И в какой-то момент все кончилось. Есть было нечего, греться было нечем. Певицы романсов больше никому не были нужны. И армии больше не существовало. Чем все это закончится – никто не знал. О том, чтобы Андрею идти и кланяться большевикам не могло быть и речи, ни за какой паек. И впереди замаячила довольно безрадостная перспектива помереть то ли от голода, то ли от холода.

Единственный выход – ехать обратно к родителям – не устраивал ровно до тех пор, пока оставалась хоть какая-то надежда выжить. Но чем дальше, тем менее унизительной казалась эта идея.

Первым об этом заговорил Андрей. Его родители жили в Екатеринбурге, на Урале, можно было бы уехать к ним – он вопросительно посмотрел на Клодет.

- А мои - в Самаре – задумчиво сказала она. – Можно и к моим.

Наутро Зеленин взял свою винтовку, завернул ее комом в одеяло и куда-то ушел. Клодет места себе не находила, как всегда, когда он убегал по каким-то непонятным мужским делам. Ей, по большому счету, было совершенно все равно, кто там у власти. После того шока, что она испытала, узнав об отречении Государя, все остальное казалось мелкой возней. Сами посудите, какая разница, кто там сидит в Петрограде – Львов, Керенский или какой-то Ульянов? Ей-то что с того? Как пела по ресторанам при одном, так и при другом поет. Сейчас, правда, ни при ком не поет, гадкие времена настали. Ну, лишь бы хуже не было. Вот только становилось как раз все хуже и хуже.

Андрей вернулся без винтовки и в какой-то солдатской дерюге вместо своей приталенной офицерской шинели, зато с солдатским мешком, довольно плотно набитым драгоценностями: мясные консервы, сало, две буханки хлеба, немного картофеля и лука, внушительная бутыль прозрачного самогона. Клодет чуть в обморок не упала при виде такого богатства, до одури захотелось уткнуться носом в плотный хлебный мякиш, вдохнуть его запах, ощутить кислый вкус плотной корочки.

Перед дорогой подкрепились. Зеленин засунул за пазуху наган – последнее, что его связывало с прошлой жизнью. Да еще фуражка, в которой на месте вынутой кокарды светился невыгоревший овал. Подхватил мешок. Клодет тоже оделась в дорогу – по-простому, без затей, даже сапожки натянула самые невзрачные, на очень низком каблуке. Повязала голову платком, глянула в зеркало – Господи, волжская купеческая дочка, хоть сейчас в пьесу Островского. Из вещей взяла самое необходимое – всего один чемодан. Сначала хотела два, но Андрей так посмотрел, что решила обойтись. «Еще выпорет!» - подумала, и маленький дракончик внизу живота обрадованно полез вверх, но она бесшумно прикрикнула на него, и он снова спрятался. До лучших времен.