Клоака - [60]

Я мог только догадываться, сколько времени пройдет до того момента, когда по городу начнут циркулировать слухи, основанные на разговорах потерявших работу сотрудников приюта, на свидетельствах людей, наблюдавших драку на улице возле него, на рассказах руководителей приюта епископальной церкви, куда были переданы дети. Кроме того, нельзя было повесить замок на рты медицинских сестер пресвитерианского госпиталя, которые, естественно, недоумевали, каким образом Мартин Пембертон, окруженный такой заботой родственников, друзей и даже полицейских, мог дойти до состояния, близкого к голодной смерти. Как все эти люди позволили ему это?

Хотя в то время я был просто безработным редактором, но к праву на исключительность продолжал относиться весьма ревниво. Сидя в больничной палате, я испытывал чувства частного лица, оказавшегося вовлеченным в интимные подробности чужой жизни и подходящего к ним с низкопробными мерками заядлого газетчика. Я прикидывал, что в моем распоряжении остался месяц, ну от силы шесть недель, прежде чем слухи разожгут настоящий пожар, дым которого достигнет типографий ежедневных газет. Для этого, правда, должно пройти некоторое время — публике нужно было притомиться от скандала, связанного с разоблачением Твида. В печати есть железное правило — умы прессы могут быть одновременно заняты только одной сенсацией.

Так обстояли дела в нашем адском городе осенью 1871 года. Личные мотивы и намерения стали разъедать наше несчастье, как черви разъедают свежую могилу. Во всей своей красе явился в госпиталь Гарри Уилрайт. Глаза его блестели, а речь была несколько смазанной. Однако он оказался настолько галантным, что проводил до дома мисс Тисдейл. Не слишком ли я язвителен? С Мартином случилось несчастье, и разве не естественно, что его друзья сплотились, чтобы помочь ему и друг другу? Но я не доверял этому парню — Гарри Уилрайту. Он слишком многое разглядел в Эмили, пока писал ее портрет. В портрет он вложил свое вожделение к девушке.

Будучи старым холостяком, я кипел от негодования. Я слишком долго оставался холостяком и стал уже слишком стар — что мне оставалось, кроме того, как бесплодно кипеть? Видимо, моя ревность явилась следствием моего неженатого положения, а значит, моей ненужности. Я начал работать в четырнадцать лет. Просто не представляю себе, что значит не работать. Я провел всю свою жизнь в газете. И вот я сижу здесь и, как последний дурак, испытываю ревность за своего беспомощного, прикованного к постели друга, который волей судьбы стал таким же медитатором и холостяком, как и я сам. С того времени я оказался самым заинтересованным участником его дела, которое стало делом всей моей жизни.

Однажды я попросил покопаться в морге одного из независимых журналистов. Это было одно из моих личных давнишних дел. Вернувшись, журналист отдал мне результаты своих изысканий и попросил оплату. Он знал, что я больше не являюсь главным редактором, но это его не волновало. Я расплатился с ним из своего кармана и был очень горд этим. Я попросил этого человека найти в морге сведения о людях, которые прославились своим огромным состоянием, но в завещании оставили своих родственников практически без средств.

Вот имена этих людей: Эвандер Прайн, Томас Генри Карлтон, Оливер Вандервей, Элиджа Рипли, Фернандо Браун и Орас У. Уэллс.

Естественно, я не мог не понимать, что в Нью-Йорке можно мгновенно обрести состояние и так же мгновенно его лишиться. Люди склонны жить не по средствам. За последние десять лет налоги на недвижимость возросли на пятьсот процентов. Рынок был неустойчив, поскольку официально следовало придерживаться стандарта бумажного доллара, на черном рынке процветала спекуляция золотом, когда же государственные чиновники попытались докопаться до происхождения этого золота, то многие брокеры объявили о своем банкротстве и масса биржевых игроков осталась без гроша в кармане. Так что не надо было особенно напрягать зрение, чтобы найти щеголей, красовавшихся в шелковых цилиндрах и расшитых бриллиантами рубашках, которым на следующий день буквально нечем было прикрыть свою наготу.

Но мне не нужны были сведения о таких скороспелых богачах. Меня интересовали люди, составившие себе солидное многолетнее состояние, не подверженное прихотям биржевой игры. Никто из родственников этих людей не мог сказать, куда исчезли деньги. Карлтон и Вандервей были банкирами, Рипли занимался трансатлантическими перевозками на арендованных судах, Браун строил локомотивы, а Орас У. Уэллс, назначенный на свою должность Твидом, занимался продажей подрядов на водопроводные и канализационные работы. Их общее состояние составляло, по моим прикидкам, что-то около тридцати миллионов долларов в ценах девятнадцатого века.

Двое из них были холостяками. Они просто исчезли, и вместе с ними исчезли их деньги. Все они, как женатые, так и одинокие, были людьми довольно пожилыми. Семья одного из них — Эвандера Прайна — жила в достаточно стесненных обстоятельствах на Сорок шестой улице, по соседству с кварталом красных фонарей. Эта семья привлекла внимание моего репортера, потому что выставила на продажу яхту мистера Прайна — единственное, что оставалось у них от покойного. Однако покупателя они так и не смогли отыскать. Такую жизнь влачила миссис Прайн и ее дети, которые ютились в чердачной комнатке какого-то борделя, хотя ее муж мог, не напрягаясь, обеспечить им по меньшей мере комфортабельные условия существования.