Клинические лекции по душевным болезням - [87]

Не проходит и нескольких дней, как все в отделении только и говорят что о ней, ее оскорбляют: известно все, что говорилось о ней прежде, все повторяется. Малейшее замечание врача истолковывается ею в неблагоприятном для себя смысле. Она чувствует себя глубоко несчастной, держится в отдалении от больных, сидит в коридоре, выглядит тревожной, уходит от малейшего шума, старается делать что-нибудь, чтоб голоса слышались меньше; когда рядом палатная сестра, они умолкают. Врач будто бы усыпляет одну из больных, чтоб выведать у нее подробности о Lef…; другие пациенты занимаются тем же, они усыпили некую больную и та сказала им: „Она подлежит общему презрению“. Lef… — говорит в слезах, что не может больше бороться со всем этим — пусть ее выпустят на свободу или хотя бы отправят в Сен-Лазар: там, по крайней мере, она будет знать, в чем ее обвиняют, и сможет защититься.

31 октября. Она слышала, как в общем зале сказали: „О ней знают в полиции, там о ее проделках все известно, она попала и в газеты — куда бы она ни пошла, везде будет одно и то же“. Она понимает теперь, почему ее везде преследуют. Когда она приехала в Лилль, там уже было распространено ее описание. Возвращаясь оттуда, она заметила, что в какую бы деревню она ни пошла, за ней всюду следовал кабриолет. Ее поместили сюда, потому что врачи хотят разобраться наконец в ее деле и выяснить, что же она все-таки натворила. Комиссия надзора посетила отделение — она прекрасно видела, что ее члены смотрят на нее особым образом. Голос, в котором она признала голос врача, говорил: „Вот дрянная женщина, которую я ни за что не стал бы вам рекомендовать“.

9 ноября. Всю ночь проплакала. Утром, во время обхода, голоса отличаются особой назойливостью. Она хочет уйти, но кто-то громко подзывает ее — она понимает теперь, что с ней здесь обращаются как с сумасшедшей. Вот отрывок из письма, адресованного ею префекту полиции: оно дает представление как о бреде больной, так и о присущей ей ясности стиля.

„Я хочу известить вас в нескольких словах о создавшемся положении. Я живу в Париже с 1861 года и всегда была здесь счастлива и всеми уважаема, имела работу и очень хорошо зарабатывала. Все это продолжалось до тех пор, пока два с половиной года назад мой давний сосед по дому R…, который добивался моего расположения, когда я была молода, и над которым, должна признать это, я тогда хорошенечко посмеялась, предпринял новую попытку подобного рода и, видя себя снова отвергнутым, решил самым бесчестным образом отомстить мне. Он объединился ради этого с консьержем нашего дома, который составил ему достойную парочку. Они обдумали вдвоем план мести и, чтобы не заниматься моим преследованием лично, воспользовались услугами наемных субъектов, которых я не знаю в лицо и по имени — гнусную шпану, которая начала распространять обо мне всюду, где я жила, самые клеветнические и лживые домыслы. Едва узнав об этом, я обратилась к гг. В… и F…, комиссару и старшему офицеру полиции 4-ого округа. Эти господа спросили меня, имею ли я свидетелей этой клеветы, но у меня, к сожалению, нет родителей, я живу уединенно, меня почти никто не навещает, я не могла поэтому представить свидетелей — тогда эти господа сказали мне, что ничем не могут помочь мне. Меньше чем за год я сменила четыре места жительства. В июне 1884 г. я уехала в Безансон, но один из них последовал за мной и туда — из-за семьи я не могла оставаться там долее и вернулась в Париж, где скандал разыгрался с новой силой. В совершеннейшем отчаянии, я обратилась к г-ну G…, комиссару полиции, который несколько раз принял меня. Я описала ему свое положение в двух письмах — одно на восьми страницах, другое на девяти. Г-н G… долго и внимательно меня расспрашивал, потом сделал вид, что дает ход расследованию, но видимо нашел его слишком утомительным для себя и решил, что для него проще закрыть дело и запереть меня в больницу как страдающую бредом преследования. Я нахожу, что для такого судьи как г-н G…, которому я прежде полностью доверяла, подобные действия не очень-то к лицу — я считаю, что нельзя отделываться от людей таким образом. Я клянусь спасением своей души, что не способна ни на какой дурной поступок, которого должна была бы потом стыдиться, совесть моя совершенно чиста, мне нечего бояться. Если бы я не была так уверена в себе, у меня не хватило бы духу отдаться самой в руки полиции, поскольку я прекрасно знаю, что она не любит шутить с женщинами сомнительного поведения. Если бы мне действительно было в чем упрекнуть себя, я бы с радостью ухватилась за обвинение в сумасшествии, поскольку эта болезнь является смягчающим вину обстоятельством в тех проступках, которые мне инкриминируют: вместо того, чтоб доказывать, что мои ум и чувства пребывают в полнейшем здравии, я бы, наоборот, притворилась идиоткой, чтобы находиться здесь или в Воклюзе — вместо того, чтобы сидеть в исправительном заведении. Повторяю еще раз: я совершенно спокойна как в отношении своей совести, так и разума и объявляю, что всегда была и остаюсь абсолютно ответственна за свои слова и поступки“.