Клиентка - [5]
В ту пору было так трудно раздобыть телефонные справочники для провинции, что, когда какой-нибудь из областных филиалов управления получал несколько экземпляров книги, ему надлежало непременно занести их в опись имущества… В ту пору возникали такие организации, как французская ассоциация потребителей ценностей, перешедших в собственность арийцев, ибо в этой стране существуют всевозможные клубы: французы обожают объединяться по интересам… В ту пору в официальном списке торговых предприятий фигурировали «культовые заведения и лавки, находящиеся на территории гетто»… В ту пору какой-нибудь денежный мешок, составивший свое генеалогическое древо, признанное подлинным и достоверным, мог шесть раз написать слово «католический» с ошибкой и слово «арийский» без единой ошибки…
Однажды мне показалось, что я близок к цели. Когда я развязывал веревку на одной ветхой, чудовищно пыльной папке, мне удалось разобрать ее заголовок: «Психологические материалы». Следует обратить внимание на сей изысканный эвфемизм. Содержимое папки оказалось еще грязнее, чем ее обложка. Она была заполнена неучтенными письмами с доносами. Очевидно, к этим документам никто никогда не притрагивался. Когда я их обнаружил, они пребывали в девственно-первозданном виде. Хоть снимай отпечатки пальцев, дабы установить личность этих любителей эпистолярного жанра. Передо мной возвышалась куча ненависти. Стопроцентный концентрат злобы. Эта блевотина хлестала отовсюду, переполняя чашу терпения. Мне было тошно. Франция нуждалась в исцелении, следовало очистить страну от чуждых ей элементов и возродить ее дух. Разве не сам маршал Петен [3] указал нам путь к обновлению? Тот факт, что донос был возведен в ранг гражданской доблести, проводил четкую грань между ним и обычной клеветой, отданной на откуп самым продажным подонкам. Но и в том, и в другом случае речь шла именно о доносе. Другого слова не существовало, без него было не обойтись.
Многие письма начинались с традиционной формулировки «я имею честь сообщить вам о следующих фактах», несмотря на то что нет ничего позорнее подобного поступка. Эти люди хотели всего-навсего, чтобы евреев считали чужаками, чтобы их выдворили из Франции и духу их здесь не осталось.
Ни один историк не сумеет дать точную оценку этому явлению. Такое под силу только романисту. Или психиатру. Не обязательно быть профессиональным проктологом, чтобы копаться в человеческой заднице.
Если бы дело заключалось только в ненависти, все было бы понятно. Но когда зло являло себя миру во всей своей пошлости, когда оно выглядело в высшей степени обыденно, разум оказывался бессильным. Ибо во время оккупации политика уже ничего не решала. На протяжении четырех лет часы Истории ежечасно показывали время истины, отмеряя долю человеческого и бесчеловечного в наших душах.
Читая и перечитывая документы, я размышлял о том, что рассказал мне однажды бывший сотрудник отдела пропаганды. А именно: уходя из Парижа, немцы оставили после себя множество почтовых мешков с нераспечатанными письмами. Слишком их было много. Службы оккупантов не успевали разбирать бумажные завалы, да и надоело. В конце концов вся эта мерзость немцам опротивела. Бросив вредоносные, пропитанные ядом мешки, оккупанты заложили колоссальную противопехотную мину. Обнаружив снаряд, я мог его обезвредить. Или взорвать.
Отныне эта ответственность лежала на мне.
Нам столько твердили о временах, когда французы питали друг к другу неприязнь, что кое-кто сделал на основании этого ложные выводы, уже набившие оскомину. Так, утверждают, что наши соотечественники якобы столь низко пали, что постоянно закладывали друг друга. Но что нам об этом известно? Не проводилось ни одного исчерпывающего опроса, у нас нет ни точных цифр, ни книг, словом, ничего. Во всяком случае, проблема не рассматривалась во Франции на государственном уровне. Какое-то ведомство тщательно изучило этот вопрос, но результаты исследования не представляют ценности в масштабе страны, настолько различными оказались итоги, в зависимости от того, где собирались сведения: к северу или к югу от демаркационной линии. Архивы же, недоступные в силу закона, выпали из поля зрения. Таким образом, общественное мнение убедило себя в том, что период оккупации был золотым веком доносчиков.
Данное заключение вполне соответствовало духу времени. Оно совпадало с умонастроениями французов, не без удовольствия попирающих собственное достоинство и беспрестанно жалеющих себя. Нашей древней страной управляли мертвецы, она склоняла голову перед диктатурой памяти и мирилась с тиранией поминовения. Такова была тогда благонамеренность. Следовало ли мне это одобрить?
Я листал и просматривал документы, наводил справки по книгам и мусолил прочитанное до тошноты.
Ничего. По-прежнему ничего. Абсолютно ничего. Имя Дезире Симона нигде не фигурировало. Между тем в моем распоряжении были все дела этой омерзительной бюрократии. Письма, черновики, донесения, телеграммы, ведомости и даже счета вышеупомянутой полиции по делам евреев — но нет, искомое нигде не значилось.
Тем не менее я продолжал искать, хотя меня от этого уже воротило. Когда строчки начинали расплываться, я снимал очки, протирал глаза и жмурился. В то время как я расслаблялся подобным образом несколько минут, меня охватывала тревога. Чтобы избавиться от нее, следовало снова браться за дело и двигаться дальше. Внутренний голос нашептывал: «Ты уже у цели…» Между тем я продолжал изнурять себя.
«Отранто» — второй роман итальянского писателя Роберто Котронео, с которым мы знакомим российского читателя. «Отранто» — книга о снах и о свершении предначертаний. Ее главный герой — свет. Это свет северных и южных краев, светотень Рембрандта и тени от замка и стен средневекового города. Голландская художница приезжает в Отранто, самый восточный город Италии, чтобы принять участие в реставрации грандиозной напольной мозаики кафедрального собора. Постепенно она начинает понимать, что ее появление здесь предопределено таинственной историей, нити которой тянутся из глубины веков, образуя неожиданные и загадочные переплетения. Смысл этих переплетений проясняется только к концу повествования об истине и случайности, о святости и неизбежности.
Давным-давно, в десятом выпускном классе СШ № 3 города Полтавы, сложилось у Маши Старожицкой такое стихотворение: «А если встречи, споры, ссоры, Короче, все предрешено, И мы — случайные актеры Еще неснятого кино, Где на экране наши судьбы, Уже сплетенные в века. Эй, режиссер! Не надо дублей — Я буду без черновика...». Девочка, собравшаяся в родную столицу на факультет журналистики КГУ, действительно переживала, точно ли выбрала профессию. Но тогда показались Машке эти строки как бы чужими: говорить о волнениях момента составления жизненного сценария следовало бы какими-то другими, не «киношными» словами, лексикой небожителей.
Действие в произведении происходит на берегу Черного моря в античном городе Фазиси, куда приезжает путешественник и будущий историк Геродот и где с ним происходят дивные истории. Прежде всего он обнаруживает, что попал в город, где странным образом исчезло время и где бок-о-бок живут люди разных поколений и даже эпох: аргонавт Язон и французский император Наполеон, Сизиф и римский поэт Овидий. В этом мире все, как обычно, кроме того, что отсутствует само время. В городе он знакомится с рукописями местного рассказчика Диомеда, в которых обнаруживает не менее дивные истории.
Эйприл Мэй подрабатывает дизайнером, чтобы оплатить учебу в художественной школе Нью-Йорка. Однажды ночью, возвращаясь домой, она натыкается на огромную странную статую, похожую на робота в самурайских доспехах. Раньше ее здесь не было, и Эйприл решает разместить в сети видеоролик со статуей, которую в шутку назвала Карлом. А уже на следующий день девушка оказывается в центре внимания: миллионы просмотров, лайков и сообщений в социальных сетях. В одночасье Эйприл становится популярной и богатой, теперь ей не надо сводить концы с концами.
Сказки, сказки, в них и радость, и добро, которое побеждает зло, и вера в светлое завтра, которое наступит, если в него очень сильно верить. Добрая сказка, как лучик солнца, освещает нам мир своим неповторимым светом. Откройте окно, впустите его в свой дом.
Сказка была и будет являться добрым уроком для молодцев. Она легко читается, надолго запоминается и хранится в уголках нашей памяти всю жизнь. Вот только уроки эти, какими бы добрыми или горькими они не были, не всегда хорошо усваиваются.