— Есть у меня один знакомый, — после паузы проговорила Алешина, — полусумасшедший человек, большой умница, книжник, почти отшельник… Таких немало в центре Москвы, хотя это сложно предположить. Они ведь только в соседнюю булочную за хлебом выходят и никому не видны. Живут в квартирах, цены которым не знают. Едят то, что мы с тобой есть не сможем, хотя у них на стене может висеть Васнецов. Какие-то просроченные консервы… Так вот, он сказал мне как-то: «Все, что вы видите во мне, это не мое, это — ваше. Мое — это то, что я вижу в вас!» У меня даже голова тогда закружилась. Я помню, вышла на улицу, схватилась за фонарный столб. И думаю… А если так оно и есть?! Вот и Штромм видел в тебе и Ольге — себя. Он никого в вас не видел, потому что он сам — никто.
— «Невидимка», — кивнула Александра. — Самое главное, чтобы Самохин согласился дать показания. Без него не смогут взять ни Бойко, ни Полтавского.
— Самохин? — переспросила Алешина, щелкая брелком и отпирая свою машину. — А, точно, Адвокат. Я ведь забыла, что у него фамилия есть.
— Да он и сам почти забыл, похоже… — ответила Александра.
…Машина миновала первый шлагбаум, второй, понеслась по сиреневому гладкому шоссе в сторону Москвы. Алые, зеленые, золотые огни мелькали вдоль дороги, фосфорически светились указатели съездов, громоздились освещенные громады гипермаркетов и автосалонов. Впереди, на фоне желтого закатного неба, затронутого вдоль горизонта синим тлением сумерек, громоздились циклопические развязки МКАД. Тихо бормотало радио. Александра слегка нажала кнопку стеклоподъемника, и в салон неожиданно влился запах весенней листвы, далеких зазеленевших полей, невидимых в сумерках, — запах осязаемый, острый, тревожный и печальный, как еле слышный, позабытый голос.
— Я тоже никак не могу привыкнуть, — сказала она, опуская стекло до упора и чувствуя теплые толчки ветра в разгоряченный лоб. — Никак не могу понять, что наступила весна.
