Клеопатра - [25]

Секс был тем средством, благодаря которому женщине удаётся бить противника его же оружием, — именно поэтому Октавий и его приспешники так поносили и высмеивали любовь Антония к царице Египта. Светоний приводит письмо, якобы написанное Антонием Октавию в самый разгар этой пропагандистской войны[5]:

«С чего ты озлобился? Оттого, что я живу с царицей? Но она моя жена, и не со вчерашнего дня, а уже девять лет. А ты как будто живёшь с одной Друзиллой? Будь мне неладно, если ты, пока читаешь это письмо, не переспал со своей Тертуллой, или Терентиллой, или Руфиллой, или Сальвией Титизенией, или со всеми сразу, — да и не всё ли равно, в конце концов, где и с кем ты путаешься?»

Без сомнения, список любовниц Октавия приведён с явной целью смутить его, но, если даже у Антония были другие мотивы для сочинения этого письма, его вопрос «не притянут за уши» и звучит вполне уместно. Разумеется, существует значительный разрыв между идеалом верности и постоянства, которому обязаны были следовать «публичные политики», и куда более низкой сексуальной моралью, которой они руководствовались в действительности, тем более что в римском обществе относились к их похождениям снисходительно. Но важнее другое — нельзя проследить прямой и очевидной связи между сексуальным поведением и политической компетентностью. Антоний (а вслед за ним многие другие, и в том числе — Гэри Харт, Джеффри Арчер и Сэсил Паркинсон) имел все основания усомниться в том, что эта связь вообще существует.

Для римлян вопрос сексуальной морали не относился к категории «добро — зло», а лежал в плоскости «сила — слабость». Распутник считался не грешником, а человеком, плохо владеющим собой и не умеющим обуздывать свои порывы. Разврат был простителен для мужчины. Солдаты Юлия Цезаря называли его бабником с ласковой гордостью. Плутарх писал про Антония, что «в любовных его утехах не было ничего отталкивающего — наоборот, они создавали ему новых друзей и приверженцев, ибо он охотно помогал другим в подобных делах и нисколько не сердился, когда посмеивались над его собственными похождениями». Вольное и распущенное поведение служит признаком прямодушия и широты натуры, а потому встречает снисходительное одобрение окружающих. Но одно дело, когда мужчина наслаждается женщинами, овладевая одной за другой, как полководец — городами и крепостями, и совсем другое — когда все его поступки движимы вожделением. Любовь в жизни мужчины должна занимать подобающее ей место, когда же он, «обабившись», повинуется ей во всём, то лишается уважения представителей своего пола.

По версии Октавия, любовь Антония к Клеопатре умалила и унизила его. Когда он возвращается в Сирию, то, по словам Плутарха, поступает как тот строптивый и безудержный конь, о котором говорит Платон, сравнивая душу с колесничной упряжкой, и, «отбрыкнувшись от всего прекрасного и спасительного, приказывает привезти Клеопатру». Речь здесь идёт о платоновском «Федре», в котором Сократ описывает двух коней, везущих колесницу души. Один покорен и послушен, и его честолюбие умеряется скромностью и сдержанностью; другой глух ко всему и плохо повинуется даже вожжам и бичу. Эротическое поведение у каждого из них проявляется по-своему.

«Когда приближается объект любви, стыд, как всегда, удерживает смирного коня от того, чтобы наброситься на кобылицу. Зато другой, нечувствительный к стрекалу и бичу, со ржанием устремляется вперёд и, путая намерения своего напарника и возницы, увлекает колесницу туда, где он сможет вкусить сладость плотской любви».

И Антоний, одержимый страстью к Клеопатре, ведёт себя как этот буйный конь, становясь воплощением грубого, скотского вожделения. И потому он не может внушать доверия.

Умение владеть собой тесно связано со способностью управлять государством: тот, кто неспособен к первому, непригоден и для второго. Античные философы от Платона до Марка Аврелия пришли к выводу, что самообладание, проверяющееся сексуальной воздержанностью, — это свойство, необходимое для разумного правителя, а страстная любовь — признак ненадёжности. Именно в этом смысл всех историй о том, как Антоний покидает судейское возвышение, чтобы «прилипнуть к носилкам Клеопатры», о том, как он вскакивает из-за стола и подбегает к борту, чтобы посмотреть, не виднеется ли на горизонте парус царицыного корабля, о том, как он покидает боевой порядок судов в битве при Акции, устремясь следом за Клеопатрой. Все эти анекдоты призваны проиллюстрировать оглупляющее воздействие страсти и — что ещё более отвечает намерениям Октавия — показать, как Клеопатра лишает Антония достоинств и добродетелей (хладнокровия, самообладания, способности принимать взвешенные решения), необходимых для государственного деятеля. И влияние Клеопатры на Антония, и любовь Антония к Клеопатре намеренно преувеличиваются. Если бы кто-нибудь взял на себя труд осознать, к примеру, что он одаривал её землями не просто так, а в рамках своей доктрины, проводя последовательную и в целом плодотворную политику управления Средним Востоком через посредство вассальных монархов, то Антоний и ныне был бы признан хитроумным и искусным политиком. Однако, если верить Октавию, и эти подарки Антоний делал потому лишь, что любил её, то он, конечно, не тот, кому можно доверить владычество над Римом.