Клеопатра - [47]

Болезнь ли помешала Флейтисту заметить одно странное событие, которое произошло непосредственно после вынесения приговора Габинию? В этой истории снова всплыло имя Цезаря. Находясь в галльской глуши, где продолжал воевать, он получил известие о полном успехе его египетской махинации. Не нанеся ни одного удара, он добился своей цели: Красса незаметно, но решительно отстранили от дележа нильского пирога. Однако Цезарь на этом не остановился, теперь он хотел уничтожить противника. Он применил самый простой способ: стал разжигать безудержную алчность Красса. Без малейших затруднений Цезарь убедил Красса в том, что у парфян можно захватить несравненно более богатую добычу, чем в Египте. Крассу, этому маньяку, одержимому идеей накопительства, он говорил о парфянском золоте, о чистокровных скакунах, о тканях, никогда не виданных на Западе, заставлял его грезить об алмазах и жемчугах. Красе загорелся подброшенной ему идеей и лихорадочно занялся подготовкой этой безумной экспедиции. Он не слушал ничьих советов, ничьих предупреждений; при штормовой погоде стал переправляться через море, в результате чего потерял людей и корабли; потом надолго увяз в пустынях Востока. По прошествии года он еще находился там, и случилось неизбежное — при Каррах, в глубине Месопотамии, Рим потерпел одно из худших поражений за всю свою историю: двадцать тысяч убитых, десять тысяч раненых, семь легионов уничтожено и их штандарты захвачены противником. Красе там лишился своей жизни, Рим — чести. Что касается Цезаря, то менее чем за три года он, не прибегнув ни к яду, ни к кинжалу, избавился от самого опасного своего соперника и теперь, наконец, путь к власти ему преграждал один Помпей.

* * *

Приближалось время последней схватки. Открытая война еще не началась, но все знали, что она будет беспощадной. При таких условиях для Цезаря не могло быть и речи о том, чтобы оставить Помпею надежный тыл, откуда тот черпал бы продовольствие и золото для содержания своих легионов. И вот, узнав, что Габиний осужден за хищения в Египте, император, поскольку сам втравил его в эту авантюру, совершил, по видимости, рыцарский жест (который, однако, на самом деле свидетельствовал о размахе его амбиций): он обещал Габинию, что возместит ему сумму штрафа, то есть десять тысяч талантов. Сказанное означало, что в самом ближайшем будущем, пройдя через пустыню или переправившись по морю, Цезарь появится в Александрии.

Однако Флейтист этого не понял. У него было оправдание: Рим, как он давно надеялся, вошел в полосу кризиса — и, казалось, эти конвульсии предвещали его скорую гибель. Конечно, конфликт между Цезарем и Помпеем пока находился в латентной стадии. Но уже был убит Клодий, и это вызвало волнение плебса. Флейтист не считал Цезаря особо значимой фигурой; по его мнению, из двух противников Помпей был и остался сильнейшим. Он полагал, что Помпей непобедим; а поскольку сам он дружил с Помпеем, о чем ему было тревожиться?

Да и Клеопатра, несмотря на свою дальновидность и проницательность, в эти последние месяцы жизни ее отца тоже не обращала внимания на события в Риме; потому что в тот самый момент, когда она вплотную приблизилась к исполнению своей мечты — мечты о власти над Египтом, — она заметила другую опасность, таившуюся в ее собственном дворце. Опасность исходила не от брата, пока слишком юного, и даже не от сестры, еще не успевшей накопить яду, но от маленькой армии придворных вельмож, чьи титулы так же абсурдны, как и их шляпы с широкими полями, высокие сапоги на шнуровке и цветные плащи; от всех этих «украшений царской диадемы» и «священных достояний славы родителей монарха», которые вечно ошиваются около ее больного отца, стоит ей только повернуться к нему спиной. И им удал ось-таки нанести ей чувствительный удар: окружить ее младшего брата, с согласия самого Флейтиста, своими зловредными ставленниками. Если она и далее позволит им действовать в том же духе, результат очевиден: она проиграет.

АЛЕКСАНДРИЙСКОЕ ТРИО (51–49 гг. до н. э.)

Их было трое, этих маленьких змей. Они были одинаково ядовиты, но имели разные амплуа; и в этом смысле, следует признать, превосходно дополняли друг друга. Самым хитрым из них был тот, кто хотел стать первым министром, — евнух, Потин, то есть «Желанный» (трудно вообразить более нелепое имя для человека, напрочь лишенного объекта этого самого «желания»). Второй был военным экспертом или притворялся таковым и являл собой своего рода суррогат Ахилла (его и звали Ахиллой); а третий, лучший краснобай при дворе, по имени Феодот, то есть «Жертва богу», превосходил вредоносностью двух других — он получил образование ритора, мог переспорить кого угодно и сам получал наслаждение от своих бесконечных витиеватых фраз.

Феодота назначили воспитателем будущего наследника. Он вертел своим подопечным как хотел. Это было нетрудно: все наследственные пороки Лагидов, казалось, сконцентрировались в последнем мужском отпрыске семьи. Стоило лишь шепнуть царевичу какую-нибудь гадость о сестре, — например, что Клеопатра мечтает править единовластно (что, в сущности, не было неправдой), или что она желает смерти своего отца (совершенная ложь), или что не собирается выполнять условия отцовского завещания (это мнение ничем не подтверждалось, но, с другой стороны, и не было абсолютно неистинным), — как этот мальчишка, в котором уже проявлялась предрасположенность к самодовольному эгоизму и коварству, начинал демонстрировать безграничную любовь к трем своим приближенным.