Клайв С Льюис - [6]

Некогда джентльмены спасали от драконов. Льюис спасал от неверия. Разумеется, то же делали и Честертон, и Блюм — но первый имел дело с поколением, которое было дальше от Христа, чем поколение Льюиса, а второй — с поколением, которому Христос был доступнее (в том числе, благодаря усилиям Честертона и Льюиса). Честертон обращался еще к людям почти девятнадцатого столетия: неверующим, но знающим христианство и в целом доброжелательным к нему как к приятному пейзажу за окном поезда. Блюм обращается уже к пастве конца двадцатого столетия: это люди мало знающие о Христе, но верующие в Него, живущие в том самом пейзаже. Льюис обращается к неверующим, которые и не знают христианства, и недолюбливают его, для которых Христос — призрак прошлого, заслуживающий такого отношения, как и любой призрак — презрительно-враждебного.

Книги Льюиса относятся к древней традиции христианской апологетики. Апологии — это открытые письма христиан-интеллектуалов римским императорам, преследовавшим Церковь. Книги Честертона и Блюма — не апологетичны, потому что читатели первого — безразличны к христианам, читатели второго — симпатизируют нам. Подлинно апологетичен только Льюис, ибо он адресуется к читателям враждебным. Он почтителен, развлекателен, осторожен — ибо в каждом читателе видит человека-императора, жаждущего и могущего вновь казнить Того, в Ком более всего нуждается человек-грешник.

Как литератор, Льюис более национален, чем Честертон и, тем более, Блюм. Митрополит Антоний трудится в интернациональном жанре проповеди. Честертон, когда он не трудился в жанре интернационального же детективного рассказа, любил обращаться к той средневековой традиции, которая еще с трудом может быть названа прямо английской — слишком много мостов соединяло до Кромвеля Остров с Континентом. Что-то — выразившееся и в протестантизме, и в промышленной революции, и в революциях политических — произошло именно в середине XVII века. Карл I еще европеец, Карл II уже — англичанин. И вот, именно в середине XVII века была написана книга, на протяжении всего Нового времени бывшая визитной карточкой английского христианства — "Путь паломника" Дж. Бэньяна. Уже в прошлом веке ее на русском издавали с постраничными комментариями: ведь вся эта книга — одна огромная аллегорическая картина. Человек идет в город — преодолевает опасности — приходит. В описаниях его приключений, знакомств, бесед все имеет двойное дно. Аллегорична каждая деталь, и каждая деталь есть предмет для маленькой проповеди.

Конечно, Бэньян не был первооткрывателем — все средневековье пронизано литературой, в которой Любовь, Коварство, Смирение и Хитрость ходят, разговаривают и действуют. Но Бэньян совершил революцию — в буквальном смысле, то есть переворот — в его книге не абстрактные добродетели и пороки обозначены человеческими фигурами, а конкретные, очень живые и реальные люди несут в себе добродетели и пороки. Именно "и" — в отличие от средневековых аллегорий, тле фигура Любви не может вмешать в себя ни грана Ненависти или хотя бы Маловерия, аллегорические персонажи Бэньяна вмещают в себя всегда больше одного какого-то качества. Более того, эти персонажи не статичны — недаром книга называется "Путь" — они движутся, одни из них просто гибнут, другие гибнут и воскресают духовно.

Бэньян совершил революцию более великую, чем кромвелевская. "Путь паломника" открыл дорогу всей современной беллетристике, начиная с "Принцессы Клевской". Перевернутая аллегория очень быстро перестала быть аллегорией — по крайней мере, внешне, хотя нельзя понять сам факт существования в современной культуре не только литературы, но и совершенно неизвестного в других культурах литературоведения, если не учитывать именно аллегорический в основе своей характер таких шедевров реализма, как "Война и мир", "Преступление и наказание" и т. д. и т. п. Но со времен Бэньяна литература, естественно, стремилась избавиться от аллегоризма, довершить начатый им переворот, убрать то, что было когда-то наверху, в самый-самый низ. В "Робинзоне Крузо" аллегоризм очень явственно просвечивает, вплоть до видений, а в "Ярмарке тщеславия" — почти нет. На смену средневековой по сути своей моде первооткрывателей ХVI-ХVII веков называть новые земли в честь аллегорий: Мыс Надежды, Остров Отчаяния — пришел обычай называть их именами людей. Средневековая аллегоричность исчезла без следа, бэньяновская стала уделом детской литературы. "Мудрец из страны Оз", "Приключения Пиноккио", — все это те же гравированные образы "Пути Паломника", только раскрашенные гуашью. (Бедный совок! нам достались совершенно уже обезвоженные "Волшебник Изумрудного города" и "Приключения Буратино" — а все-таки как мы их любили, не подозревая, что любим гомеопатически разбавленную притчу Иисуса о двух путях в Царство Небесное, введенную в беллетристику Бэньяном). Первой среди написанных Льюисом апологетических книг стала "Кружной путь, или Возвращение паломника" — плотное подражание Бэньяну (на английском подражание декларировано уже заглавием — у Бэньяна "Прогресс пилигрима", у Льюиса "Регресс пилигрима"). Семь сказок о волшебной Нарнии суть все то же Евангелие — или, точнее, евангельское христианство — аллегоризированное так, чтобы помогать детям приходить ко Христу. Хотя, надо твердо сказать, Россия — не Британия, и у нас сказки Льюиса впору издавать с такими же комментариями, как в свое время "Путь паломника". Наши родители не знают и не смогут объяснить ребенку, что сказочный льюисовский Лев — это Иисус, что это образ Царя и Льва от колен Израилевых, короче говоря — у нас всегда есть опасность, что сказки Льюиса останутся мостом, ведущим в никуда.