Клавка Уразова - [5]

Но на одной маленькой станции Клавка дико расхохоталась и замахала руками, как ребенок.

— Ты что, оглашенная? — и Марья посмотрела через ее плечо. — Ну чего ты, как дурочка? Ребятишки там…

— Да ты гляди, около ребят-то кто?.. Куры ведь… Видишь? — и не могла удержать смех. — Право, они. А я и думать забыла, что они есть. Сколько лет не видела. Ребят я не люблю, а куры у матери были, жить я без них не могла.

— Вот что она, советская-то власть, творит: отрезает человека от всего живого только за то, что он жить хочет… малую пользу для себя ищет.

— Запела… Малой-то пользы для таких, как ты, паразитов, не хватит. Рог у вас большой.

— Ша, дура! Вот тебе бог, брошу я тебя на вокзале, не пущу в дом, раз никакого уважения.

— Попробуй — не пусти, — серые глаза Клавки только потемнели, потеряли блеск, но Марья мягко, как мешок, опустилась на скамейку. — Я тебе перед домом такой хай устрою, не опомнишься! Не звала бы, никто тебя не просил, а позвала… так живи мирно.

И повернулась опять к окну.

2

Мотальный цех небольшой примитивно оборудованной чулочной фабрики, где сразу же нашла работу Клавка, не обрадовал. Давили низкие потолки, в воздухе реяла нитяная пыль, которая оседала хлопьями на машинах, на одежде работниц и так затрудняла дыхание, что мотальщицы называли ее «угаром». Непривычный шум веретен, казалось, сверлил уши и мозг.

Работа в мотальном цехе, на первый взгляд показавшаяся Клавке легкой, все-таки требовала умения, которое, конечно, не приходило сразу. Первые недели, когда она кончала день с тяжелым чувством, что он ее ничему не научил, были совершенно безотрадны. «Будь она проклята эта чертова мотальня, — думала Клавка. — Да в лесу во сто раз легче, привольнее. А тут идешь домой — в голове шум, звон, в горле пыль, в глазах, пока не уснешь, все нитки рвутся». Была она в это время хмурой, молчаливой, сердито косилась на других мотальщиц, не понимая, как они находят время и следить за своими веретенами, и быстро менять шпулю за шпулей, и поговорить с соседками. Угнетало и то, что только за счет еды она могла хоть немного приодеться. Невольно опять вспоминался лагерь — работая там, она была сыта.

Но к концу месяца Клавка уже вышла из подавленного состояния, уже надеялась, что сможет работать «не хуже других». Конечно, еще путалась нитка от того, что не всегда ей удавалось подготовить и надеть на винду моток так, как это было нужно; рвались нитки о ножи для очистки, потому что те были или засорены или не разведены вовремя; не умела еще пользоваться нитеводителем, и шпули подчас выходили намотанными так неровно, что хотелось их спрятать или сбросить в брак.

Ошибки были еще на каждом шагу, но они уже были понятны, Клавка знала, как от них избавиться, и сразу настолько осмелела, что однажды не удержалась, резко огрызнулась на опытную работницу, к которой была прикреплена для обучения:

— Не указывай. Сама знаю, что от чего.

— Вот ты как? — удивилась та. — Ну, больше ко мне не подходи! — И спросила стоящих рядом: — Видали вы такую… неблагодарную?

И верно. Клавка совсем не чувствовала к ней благодарности. Если б было можно, она бы забрала у этой мотальщицы все, что та знала, весь ее опыт, выдрала бы насильно все, что ей надо. Но указания, советы, замечания, которые та делала, хотя и нужные, раздражали Клавку. Она не умела учиться.

«Вот дернуло меня за язык», — подумала она, когда увидела, что ее неблагодарность возмутила всех. Она хотела бы вернуть свои слова назад, но извиниться ей просто даже не приходило в голову: если она когда-то и умела это делать, то уже достаточно давно отвыкла.

— Чего обижаться-то? — сказала она. — Не сама ты взялась мне помогать, а мастер велел… — и замолчала, поняв, что не надо было говорить и это.

Так раньше времени кончилось ученичество Клавки. Хорошо, что она уже в основном разбиралась сама, дело было только за опытом, но все-таки приходилось — это было для нее каждый раз очень не легко — обращаться к кому-нибудь за помощью. Ей помогали, но не очень охотно.

Отношения с окружающими явно не налаживались.

Клавка сразу же поняла, что скрыть от людей пребывание в лагере невозможно. Дело было не в одежде, которую ей еще до фабрики удалось обменять на другую, хотя и худшую. Все поведение, привычка к крику, брани, самый голос, огрубевший от простуд, вина, крика, — все это выдавало ее сразу. Узнавала же она сама побывавших там с первого взгляда. Но она не ждала, что это так резко, так явно поставит ее в то положение, которое она просто не могла переносить, — в положение «хуже всех».

Мириться с этим было тем более трудно, что она ясно видела, что большинство работниц беднее ее жизненным опытом, да и не так-то уж безгрешны были, по ее мнению, эти «домовухи», чтобы перед ней задаваться. Клавка презирала их даже за то, что их «подпирали» во всем мужчины — отцы, мужья, братья, сыновья. «Было бы от кого терпеть! — думала она. — Пусть лагерная, да зато сама себе хозяйка, живу без всяких подпорок, не тону в горшках да пеленках!» Но «домовух» было много, а она одна, да к тому же боялась их насмешек над ее ошибками в работе.

Клавка сдерживала себя, ей самой не хотелось нарушать порядок в цехе, не хотелось из-за ссор упускать возможность незаметно перенять умение других работниц. Но вдруг какое-нибудь слово, усмешка казались ей обидой, и она начинала ссору: осыпала бранью, угрозами избить, изуродовать. Бледная, с лицом, искаженным злобой, с сверлящим взглядом злых глаз, с засученными по локоть рукавами, она была если не страшна, то крайне неприятна.