Клавка Уразова - [7]

— Ты что орешь? Больно быстро в толк взяла про права-то, — останавливал мастер.

— И буду орать. Я тебе что? Не советская, что ли, чтоб права не знать? Не царское время, тебе, видно, дорогое. А ну, веди меня к самым главным! Чего они там смотрят? Я им протру очки. Я не боюсь и там то же скажу.

И нередко шла к «главным» и добивалась того, что требовалось, или во всяком случае в крике отводила душу не только за себя, но и за других. Она была довольна, что работницы ее, «неуравновешенную», а не кого-нибудь другого, просят «поднять трезвон», хотя и уговаривают доброжелательно: «Да без крику только, не горлом бери, а говори тихо, сознательно».

Вот этого она как раз не умела, да и не хотела. Кричала нарочно, чтобы показать себя, свою независимость.

— Смотри опасайся: добьешься ты своим криком да ссорами, что выкинут тебя с фабрики. Как это так, собой владеть не можешь? — говорила ей та же пожилая мотальщица, которая когда-то помогла в работе. Возраст этой женщины, большой стаж на фабрике и партийность — все как-то усмиряло Клавку. Она, не прерывая, слушала эту умную, по ее мнению, женщину, но думала, что это человек совсем другой, очень благополучной, хорошей жизни, не способный понять ту жизнь, которая выпала на ее, Клавкину, долю.

— Не привыкла я с бабами работать, — объясняла Клавка, — просто не выношу я их, Прасковья Ивановна. А в работе я не отстану, — и, тряхнув темной, гладко причесанной головой, в которой, как седина, белела нитяная пыль — «угар», уверенно пообещала: — Вот увидите, я себя еще покажу. С начальством почему спорю? Так ведь из-за дела, хоть баб спросите. Я спуску никому не дам. На то я и советская. Мне, чтобы порядок…

— Ишь ты. Все «я», да «я». Много больно на себя берешь. Ну, говори спокойно, а зачем кричишь безобразно?

— Такая уж есть. Ну, понимаете, неуравновешенная. Бабы мне нервы портят, — и рассмеялась. — Всю жизнь больше с мужиками работала. С бабами и говорить не умею.

— Со мной же говоришь?

— Так то вы. А с мужиками я всегда во всем в ладу.

— Не говорила бы уж… И с мужиками у тебя неладно. Люди говорят, что ты и счет им потеряла?

— Зачем мне их считать? — не возражая, озорно улыбнулась Клавка. — Я не какая-нибудь продажная. А любить от советской власти запрету нет. — И, затаив смех: — А что? Может быть, и мужики на меня жалуются? А? Есть, конечно, которые в обиде, получит оплеуху, да с тем и отойдет. Есть и такие, что нет ничего, а он, подлец, хвастает. И люди ему верят. Жизни вы моей, Прасковья Ивановна, ничуть не понимаете. Иной раз с мужиком просто поговорить охота, а он на свое воротит, да так, что еле отвяжешься. Одна ведь я, пожаловаться и то некому. Конечно, не святая, покрутить, пошутить люблю, но, по чистой совести, никого у меня здесь еще не было и нет. Работа уж больно непривычная, мешкотная. Ровно и уставать не от чего, а домой все уходила, как обалделая. Вот только сейчас ничего стало… привыкла.

Клавка замолчала, сидела, разглаживая юбку на коленях. Ей было приятно, что с ней говорит человек, которого уважает весь цех, и вместе с тем удивляло, зачем это надо ее уговаривать, убеждать, когда и так ничего плохого она не делает.

— Что же с тобой делать? — продолжала Прасковья Ивановна, — ведь хорошая бы из тебя женщина могла быть…

— Баба? Никак. Вот мужик бы из меня, пожалуй, вышел. Это да. Вышел бы настоящий! — и даже хлопнула себя по коленям. — Вот ведь сами видите, работаю неплохо и зарабатываю хорошо, и спокойно мне, а все-таки иной раз думаю, не по мне эта работа — бабья. Мне бы какую другую. — И, заметив, что Прасковья Ивановна удивлена, недовольна, заговорила о другом. — А про библиотекаршу лучше и не говорите, напрасно она на меня жаловалась. Я ведь долго ждала, когда журнал освободится. И вижу, что какая-то, ну совсем дура, не читает, а картинки смотрит, но все равно стою — жду. Ну, раз она посмотрела, я жду. Ну, другой, ей-богу, я еще ждала. А уж когда она в третий раз мозолить начала, я и отобрала: «Нечего, говорю, тебе баловаться, хватит, Давай-ка, катись». Только и всего, и тихо сказала, а она в крик. А «биба» эта самая, ну ладно, пусть по-вашему, не биба, а библиотекарша, начала меня гнать, а я… Ну посудите сами, зачем же я уйду, раз так долго ждала и хочу этот журнал тихо, спокойно прочитать. Гонит, ровно не понимает, что уж потому я не уйду, чтоб знала она, что не из тех я, кого выгонять можно. Да и библиотека-то ведь не для нее, а для меня. Как же я уйду?

— Ну, как можно… Как ты не понимаешь?

— Чего я не понимаю? Может, больше понимаю, чем думаете. Ее вот гнать надо, очкастую. Ух, и не люблю я этих в очках… интеллигенцию.

— Перестань. Хорошего работника, который премию получил…

— Слыхала. Не умею только на собраниях говорить, а то ничего бы она не получила… — Клавка привычным жестом поддернула рукава. — Премию-то дали за то, что читальню красиво, хорошо устроила. Эка трудность, когда тысячи на это дали. А вот, что у нее там всегда пусто, а после красоты этой еще пустее стало, этого никто не видит. Или и видит, да не говорит. Сидит она там, как сова, и дроздит: «Осторожно. Это бархат, не запачкайте. Ноги вытирать надо». Тьфу… А хоть бы раз в цех пришла, позвала бы женщин, книжками бы их поманила. Так на это у нее ума нет. А гнать… Я и сама к ней не хожу. В другом месте читаю, где не гонят, а, можно сказать, приглашают.