Клавка Уразова - [3]

Работала Клавка стиснув зубы, изнемогая, но отталкивая всякую помощь злым взглядом, грубым криком: «Не лезь, куда не просят». Рабочий день казался ей вечностью, конец его страшил длинной дорогой назад. Единственное, что она себе позволяла, это идти около конвойного, зная, что он сам захочет от нее отвязаться и сунет на подводу, которая вывозила из леса заболевших.

Через несколько дней, проведенных на работе в лесу, она уже не думала, что никому нет до нее дела. Поняла, что кругом хотя и суровые люди, требующие работы, но никто из них не хочет ее гибели.

Перелом в поведении Клавки был замечен: питание ей стали давать за полную норму работы, никто не грозил карцером, а явное изнеможение, до которого она дошла, стараясь «сдохнуть, да сделать», дало ей десяток дней блаженного покоя и одиночества на больничной койке.

— Ох, и страшна же ты, девка, — не удержалась сиделка, тоже из заключенных, увидев ее худое, запущенное грязное тело. Но заметив, как сжалась от стыда Клавка, нашла доброе слово: — Знать, силенок у тебя не хватало после работы в баню сходить.

— Я с детства всегда худая, — хрипло шепнула Клавка.

— Бывают худые, да уж ты со своих костей все сняла, совсем как скелет стала. Бить тебя некому, сама ведь виновата.

Вечером сиделка, грузная сердобольная баба, стояла над Клавкой до тех пор, пока та не съела все, что было ей дано.

— Ешь, Клавка… Чем в слабосилках быть, лучше сейчас удавись. Какая это суть слабосилка? Тьфу! Жить, так уж с силой, — уговаривали лежавшие в палате женщины.

Вытянув шеи, прислушивались они на другой день к тому, что говорил доктор, осматривавший Клавку. И когда она юркнула от доктора под одеяло, заговорили все разом.

— Не верь ты ей, доктор, что ни на что не жалуется. Осмотри как следует. Возьмись ты за нее, поправь, как можно. Да сними ее с лесной работы… Куда ей… Дите ведь еще и совсем дохлое.

Угрюмый, ко всему равнодушный, даже к брани и крикам женщин, попавший в лагерь, наверное, за аборты, доктор откинул одеяло, посадил красную от стыда, сердито сопротивляющуюся Клавку и внимательно выслушал.

— Дуреха, что злишься? Все у тебя пока первого сорта, но легко можешь извести себя в конец. Работа в лесу тебе как раз подходит. Только работай с умом, в меру. Я бы сам лучше в лес пошел, чем здесь с вами возиться, — И неожиданно громко, дружески шлепнув Клавку по спине, перешел к другой больной.

Уходил из палаты опять понурый, равнодушный, хмуро сказав Клавке:

— Ешь и спи. Раньше чем через неделю-полторы не выпущу. От леса не отказывайся.

Закрывшись с головой, лежала Клавка целыми днями: спала, бездумно нежилась, старалась не слышать разговоры больных, которые поднимали со дна всю муть женской лагерной жизни, всю грубую, циничную бабью житейскую мудрость.

— На-ка, почитай. Конвой тут один лежал, оставил, — сунула Клавке сиделка грязную, зачитанную до лохмотьев книгу.

Это был глупейший, неизвестно какими путями сохранившийся с незапамятных времен роман «из великосветской жизни». Читая, Клавка злорадно направляла в уме всех героев, а особенно героинь, в лагерь, чтоб не ломались, не важничали в своей ничем не заслуженной «сладкой» жизни. «Нашел о чем писать, осел… Распустил слюни», — ругала она того, кто о них писал. Но книга, вызывая презрение к автору, впервые за весь год напомнила о том, что она всегда, с детства, любила читать.

Вернулась Клавка в лес с радостью, пожалуй, больше всего потому, что он избавлял ее от барака, от бабьих разговоров, от ссор и давал возможность быть одной.

Постепенна она окрепла, втянулась в работу и стала спокойней. Случалось, конечно, что опять ссорилась, скандалила и попадала за это в карцер, но скоро поняла, что все это «себе дороже стоит», и вошла, по мнению начальства, в норму.

Но для нее самой это не было нормой. Более грамотная, умная, чем большинство обитателей лагеря, она уже не хотела быть хуже других, как это было недавно. Она хотела быть даже лучше других. Если в лагере было питание «из двух котлов», из которых первый, значительно лучший, был только для перевыполняющих норму работы, то она, Клавка, должна есть только из него, хотя бы для этого нужно было вытянуть все жилы. И она добилась своего. Но она не хотела быть хуже других ни в чем и с таким же упорством, не останавливаясь ни перед чем, добилась того, что у нее появились новая одежда, сласти, вино, хотя все это в лагере было почти недостижимо.

Клавка по-прежнему считала, что жизнь — пустое дело, копейка. Желание быть не хуже других было просто желанием жить сытно, весело, удобно. Но так как она продолжала не доверять людям, ждать от них только плохого, то решила добиться и того, чтобы рядом живущие не только не мешали ей, но и боялись ее, уступали, заискивали, делали для нее то, что она хотела. Она добилась и этого, добилась откровенно бессовестно, безжалостно, тем более, что это мало кого из тех, кто ее окружал, удивляло.

Лагеря начала 30-х годов, о которых идет речь, были заполнены, кроме уголовных, еще и теми подонками прошлого, которые потеряли возможность безбедного существования при новом строе. Здесь были раскулаченные, спекулянты, проститутки, люди без определенных занятий и местожительства, бывшие слишком усердные полицейские чины, бывшие темные дельцы. Одним словом, «бывшие» всякого рода, изоляцию которых не только подсказывала, а требовала сама жизнь.