Клавка Уразова - [19]

— То-то вот, а сердилась, обижалась, — упрекнула Петровна. — Да мыслимое ли дело в углу с ребенком жить.

А Саша терпеливо ждала, когда малыш прожует кусок пирога, чтоб сунуть ему другой, и на ее тонком болезненном лице была такая нежность, что Клава не решалась напомнить, что пора идти в ясли. «Пусть покормит, потешится. Как-нибудь добежим, успеем. Всю душу ему отдать готова, а из-за него и мне».

6

Прав был Маркелыч-золотые руки, вспоминался он не раз: чувствовались, конечно, в боковуше и мороз и метели, но прожили зиму без горя, а ближе к весне и совсем про холод забыли. Не уходила радость от того, что был свой угол, где светлоголовый сынишка мог топать уже крепкими ножками от стола к печке, от печки к столу, никому не мешал.

Так и было в один день, когда в оттаявшее от льда окно настойчиво, подолгу глядело мартовское солнце. Разыгрался мальчишка: перешагивает через дрова у печки, косясь лукавыми глазенками на мать, сидящую за столом, — видит ли она, какой он смелый. Дергает ее за юбку, чтобы посмотрела, но она:

— Погоди, сынок, не мешай. Попала твоя мать в беду, не знает, как и вылезть.

А беда не была большой. Подозвала Прасковья Ивановна к себе, дала в руки книжки и сказала, что должна она, Клава, выступить от яслей, от матерей на женском празднике.

— Нашли кого… Ругаться на весь цех — это я могла, да и то разучилась, а на собрании не сумею.

— Сумеешь. Даже и не выбирали — и правильно! — а просто все в один голос назвали тебя. От этого не откажешься, не пробуй даже. Если что надо будет спросить, приходи.

Прочла книги. Обо всем там сказано, и так, как полагается. Но, хоть и может она выучить все наизусть, но стыдно же говорить чужими словами. — Ох, не мешай матери, сынок, взялась мамка твоя, а ничего не получается, и отказываться нельзя, да и не хочется. Вот какая штука.

Решила посоветоваться с завой и, когда услышала от нее, что нужно говорить именно «по книжкам», что от себя можно сказать и ненужное и даже вредное провалить все, совсем расстроенная пошла к Прасковье Ивановне, чтоб отказаться.

— Зава твоя в своем деле, в ребячьем, умница, но по этим вопросам у нее никакой смелости нет, вот и велит по-книжному. А ты другое дело, — спокойно сказала та. — Я вот тоже не могу, не люблю книжных слов, непривычны они рабочему человеку, ему охота по-своему сказать. Ну там о значении дня, это уж обязательно скажи из книжки, потому иначе ведь не скажешь, а дальше говори от себя. А в конце, когда «Да здравствует» ну и так далее — опять по книжке. Все, что ли?

— Все, но… — и спросила то, о чем боялась думать: — А если кто крикнет про меня? Что напрасно выбрали?

— А ты и глазом не моргни, будто и не слышишь, и без тебя тому крикуну люди рот закроют. Жизнь-то у тебя налаживается?

— Еще бы. Первый раз в жизни свой угол имею. Живу хорошо. Вот и это… — погладила книжки, которые принесла, чтоб отдать. — И боюсь, и рада!

Все вышло хорошо, хотя сказала совсем не то, что собиралась говорить, что было записано на бумажке, а свое, что захотелось. Взглянула на принарядившихся женщин, на их серьезные лица, будто каждая была именинница, слушающая поздравления, встретила устремленные на нее глаза и неожиданно заговорила о том, что нелегко еще живется женщинам, что не видят они настоящего отношения у себя дома за все то, что они для семьи делают. Почему вот нет здесь на их празднике мужей и взрослых детей?

Говорила и вдруг подумала: «Ладно ли? Не думала ведь это говорить». Взглянула, увидела испуганное лицо завы; не поняла и по лицу Прасковьи Ивановны, ладно или неладно, и растерялась. А когда услышала голос незнакомой сидящей в президиуме молодой женщины: «Продолжай… продолжай», уже потеряла нить и сразу перешла к концу, так, как было в книжках: — «Да здравствует» и так далее.

С мыслью, что все провалила, села на свое место и, чувствуя, как противно горит лицо, как сухо во рту, совсем собралась уйти. Прикрикнула на себя: «Сдурела? Хлопали все, весь президиум, чего еще»… Однако тревожно думалось, что говорила слишком громко и не то, что надо, и стояла нехорошо, некрасиво — все провалила. «Взялась с большого ума, думала очень просто. Вперед умней буду — откажусь». И тут же опять пробовала себя успокоить: «Еще что? Как сделала, так и ладно. Переживать еще буду, как же». Мучилась, не смея поднять голову, взглянуть прямо, пока ее не окружили женщины.

— Ну и Клавдия, все время нас обзывала всячески, — весело говорили они, — а сегодня, спасибо, пожалела. И смелая ты…

— Хорошо сказала, девушка, прямо от жизни, — подошла та, что сидела в президиуме. — Молодец!

— Не девушка она, у нее сын есть, — поправили женщины. — Ишь, зарделась, будто орден прицепили; бравый у нее мальчишка, в холе растет, хоть и одна ростит.

— Значит, и тут молодец. Одна? Не замужем? Это, женщины, теперь ничего не значит. Ребенок никогда не позор. Государство и им помогает.

— Да сын-то еще какой, — вырвалось у Саши. — Прямо боязно, что мальчишку на какую-нибудь выставку заберут.

Весь вечер казалось Клаве, что она пьяна, так была возбуждена; хотелось смеяться, говорить со всеми и вместе с тем боялась, как бы не сделать, не сказать что-нибудь неладное. Не пила, почти не ела за столом, жалась к женщинам, удерживала около себя Сашу, которая, чувствуя себя рядом с ней маленькой, незначительной, любовалась ее высокой статной фигурой, новым темно-серым платьем, высокой сильной шеей, на которой так хороша была темная голова с косой, туго уложенной на затылке. И стоило Клаве что-нибудь сказать, как Саша обводила всех глазами, чтобы увидеть, всем ли нравится ее подруга.