Клавка Уразова - [17]

— Ты это к чему? Непонятно даже.

— Будто так? Бабу и без тебя от худой славы за прежнее, как березу на ветру, треплет. Вот что…

— Значит, в лагерь-то ты, думаешь, зря была посажена? — спросил Маркелыч на другой день, зная манеру лагерных отвечать на этот вопрос.

— Кто знает, может, и не зря, — неожиданно ответила Клава. — Дура была, девчонка, связалась со шпаной, с ней и захватили. Если бы отпустили, все равно, наверное, — куда из тюрьмы пойдешь? — к шпане бы вернулась, а там пиши пропало. Может, хуже было бы.

— Ишь ты, уж куда хуже, — и задал ей грязный вопрос, ожидая, что покажет себя или во лжи или в бесстыдстве. Но, видя, что она молчит, согнувшись над ведром, в котором растирала мел, сказал: — А может, такой крале, как ты, там и житье было подходящее?

Она понимала, чего он хочет и что он будет настаивать на своем, и не могла прервать его так, как привыкла: ни криком, ни бранью, ни уходом. Не могла потому, что нужна была печь, и потому, что удивил ее этот старик редкостным знанием своего дела. Надеялась — сам поймет, что она не такая, как он думает.

— Что молчишь?

— А что же я говорить буду? Какое там может быть житье, когда там всякая шпана, отброс людской себя хозяином чувствовал? Один начальник туда приезжал, так кричал прямо в глаза нам: «Сжечь бы вас всех, чтоб вы не мешали новую жизнь строить, не пачкали ее, а мы сколько сил, средств на вас тратим. Людей хотим из вас сделать!» Я слушала и, глупа была, верила ведь, думала: «Дело говорит, отобрать бы сотню-две (это из тысячи, нас даже, пожалуй, больше было), а остальных и верно как-нибудь без боли убрать». Теперь-то понимаю, что не мешало бы этого начальника одернуть, чтобы не забывал, что перед ним люди были. Давно это было. Теперь, говорят, в лагерях, хотя, конечно, все равно там неволя, совсем по-другому. Сказали вы тоже «привольное житье», — и горько усмехнулась. — А здесь? И тут есть люди, — и посмотрела ему прямо в глаза: — будто ты им не человек. Им бы только свое взять.

— Э, баба, ты это к чему? А как же? Всякий о себе думает. Сама ко мне пришла. У тебя, видишь, нужда в печке, а у меня в другом. Что ж ты сделаешь, если седина в бороду, а бес в ребро? Нет, то, что у нас с тобой, это, я считаю, полюбовное.

Хлопнула дверь. Вошла Петровна, оборвала разговор.

— Сколько печек ни видела, а такой не запомню. Уж такая ладная.

— То-то, вот и я ей как раз говорю, пены нет этой печке. Я с закрытыми глазами и то лучше других сделаю. На меня бабы-то, можно сказать, за печки молятся. Знают, что у меня рабочая честь есть, что я как себе, так и людям, разницы в работе не допускаю. Перед собой ответ держу.

«Господи, шутка сказать: тресну по башке. А как? Ведь и верно по чести у него все», — думала Клава.

— А ты за ценой стоишь. Погоди, вспоминать еще будешь обо мне, да и не только за печку. Ты еще меня не знаешь. Эх, ты… баба-ягода… — И потянулся, чтобы ущипнуть за плечо.

«Нет, тресну! Честное слово… сейчас готова», — решила Клава, уклоняясь от его руки.

Пора было идти в ясли за сыном, но только собралась, как ясельная няня принесла и сунула ей его в руки.

— Получай! Знаем, что тебе не до него сегодня. Ну, смучились мы с бабами. Думаешь, замазали они окна? Как же! Кто их без тебя подтянет, бесстыдных? Только грязь развели, ей богу! Ой, а печка-то уж, считай, готова! Ловко, Маркелыч! Сто грехов тебе за это скинется, обогрел мать с ребенком. Мать-то у нас главная заводиловка-помощница. Право, даже зава сказала: «Не надо было начинать без Клавы». Ну, побегу.

— Я бы им дала нежиться да уходить раньше времени, — сердилась Клава, подкидывая на руках Витюшку. — Ты что, сын, смотрел? Сказал бы им: «Что вы, мол, для нас не стараетесь, а?» Ух вы, мои глазыньки, — и прижала к себе. — Смотри-ка, печка какая у нас, хорошая! Ну, посиди один, поиграй…

Накрывая на стол, ставя полбутылку, чтобы взбрызнуть печку, все думала: «Как?» И окончательно решила: «Вот сяду с Витюшкой и не спущу с рук. Вот и все».

— От всего она отреклась, — сказала Петровна за столом, когда Клава упорно отказалась от водки. — Все из-за ребенка. А он потом вот как мои же детки… — она заметно опьянела и всхлипывала от нахлынувшей обиды. — Хоть бы плохим словом они мать вспомнили, спросили бы: «Что, мол, ты, старая овца, долго небо коптишь?» И того нет…

— Ну, пошла бабка в слезу. Не плачь, теперь у тебя двойной доход — и боковуша, и угол. Иди-ка спать. Иди.

«Вот», — выпрямилась Клава и посадила сына покрепче. Но все разрешилось само собой.

— Что, дочка, думаешь? — и, увидев, что она вздрогнула, нахмурился. — Ошибся я, поверил людям, что легкая ты бабочка. Ну, думаю, куда ни шло, не я один. А выходит, не на ту напал, да еще и сын тут на руках, в защиту. Ошибся. — Отставил бутылку, взял из-под нее приготовленные деньги и шутливо покивал головой. — Эку печку почти задарма сделал! Не обида ли? Сломать, что ли?

— Нет, — рассмеялась Клава. — Егор Маркелыч, я ведь сразу, как вы стали работать, не верила, что… Поняла, что не такой вы человек, чтоб так поступить.

— Не поверила? Не могла, значит, плохое во мне признать? А что думаешь? Этим, дочка, ты и спаслась, не иначе, как этим. Когда от человека ждут плохого, так тем самым ему на плохое руки развязывают. Недаром говорят: «Назови собаку Вором, она и впрямь воровать будет, а назови ее Верным — слугу получишь». Понятно? В жизни-то во всем, в самом малом деле и то свой закон есть. Ну, живите по-хорошему, — и, отмахиваясь от благодарности, поднялся из-за стола.