Клавка Уразова - [21]

Встречи со Степаном были по-прежнему коротки. Встретит он где придется, передаст деньги, успеет спросить о ребенке, и все. Сына Степан видел только два раза: один раз еще маленьким на руках в одеяльце, другой — недавно на улице, вышагивающим рядом с матерью.

Наклонился к нему, заглянул в смеющиеся глаза, похлопал по плечу и улыбнулся:

— Поди ж ты, растешь, как гриб. Крепкий ты парень. — И, подумав, вздохнул: — Оказывается, сын-то совсем другое, чем девчонки. Или те у меня черненькие, как цыганки, и несмелые, а этот всем в меня. Даже и не думал, что так может быть. — И засмеялся: — Не мой, говоришь?

И Клава, тоже смеясь, опять стала уверять, что совсем не его и не похож ни капельки. Было приятно это внимание к ребенку, но, может быть, именно поэтому оборвала разговор и, как всегда, даже не попрощавшись, отошла.

— Не оглядывайся, — сказала потянувшемуся назад Витюшке, хотя самой стало странно: «На отца смотреть не велю».

И когда вечером, после истории с Кирюшкой, на пороге боковушки неожиданно показался Степан, она встретила его сердитым вопросом:

— Это ты зачем? — и встала перед ним, чтоб не шел дальше. — Зачем с Кирюшкой связывался? Хочешь, чтоб языками еще больше болтали? — Но невольно отступила, впустила в комнату, а увидев, как он наклонился над кроваткой, в которой разметался мальчик, подумала, что и, верно, не видела, не слышала она от него ничего плохого, что ей приятно видеть его, особенно с этой ласковой отцовской полуулыбкой на лице.

— Я тихо, — прошептал Степан и, словно угадав ее мысли, добавил: — Не чужой ведь. Думаешь, не чувствую, не думаю о нем и о тебе?

— И не думай, — не дала говорить, — и не приходи к нам. Сам видел, как несладко. Иди, — и дрогнувшим голосом повторила: — Ну сделай милость, уйди…

— Эх, — оглядел всю сине-голубую боковушку, достал деньги, положил в кроватку. — Мерзли, поди, зимой-то? — И, услыхав: «Не твое дело», махнул рукой, вышел.

Долго сидела, прислушивалась к чему-то в себе. Казалось, что опять пришла какая-то беда, и сомневалась, беда ли это. А утром, наговаривая Витюшке, что он мамин сынок, а больше ничей, что живут они: «Ты да я и больше нет никого», спросила:

— Мамка-то у тебя умная или нет?

— Умная, у… умная, — протянул он, обнимая за шею.

— То-то, твое счастье, что умная. Никого она жалеть не будет.

При следующей встрече со Степаном, чувствуя его желание задержать ее, отвернувшись, сказала:

— Сколько раз тебе надо говорить, неужели не понимаешь? Не нужен ты мне, так и знай.

— И так знаю. Но, смотри, если что услышу, увижу… тоже знай.

И встретились глазами, как враги.

— Считай, объелась я вами, мужиками, вот что! — крикнула ему вслед, но опять в душе было не только возмущение, а и что-то еще, чему невольно улыбалась, потом сердилась на себя и на него и повторила: «Да будь я проклята, если что… Будь проклята…»

И все-таки весной…

Как никогда была рада этой весне, рада теплу, зелени, солнцу, рада за себя и за Витюшку, который уже бегал по всему огороду один, «без ручки», теряясь в удивлении от каждого камня, цветка и сучка, все тащил к матери и, захлебываясь от восторга, лепетал без умолку. И Клава не только смеялась над этими чудесными находками, но и сама разделяла его удивление — никогда она не обращала на все это внимания, — радовалась его лепету, первым проблескам мысли, желанию все притащить, показать, быть с ней заодно. Было радостно, и она, непосредственная во всем, вся отдавалась этой радости. «Совсем баба сдурела», — смеялась Петровна, видя, как она вместе с сыном ползает, выслеживая, где у жука дом, или прыгает, чтобы поймать бабочку, и не только для Витюшки; ей самой была нужна эта бабочка, желтая, как кусочек лимона, легкая, как пух, полная трепета. Вместе с сыном возвращалась Клава к детству, к какой-то чистой, новой радости от всего, что ее окружало.

И все-таки как-то вечером, когда уже взялась за ручку ворот, чтобы уйти от Степана, вдруг пришла к ней такая уверенность, что никто ничего не узнает, только он да она, и будет только этот вечер, только один, что не нашла сил уйти.

И казалось, что никогда не переливались так ласково звезды на небе, не пахла так сладко черемуха, которую ломал для нее Степан по дороге на косогор. И никто не говорил ей таких хороших слов, и не было никого такого близкого, родного, такого чувства любви, грустной — только один вечер! — горькой, но небывало полной, все изменившей.

— Другая ты… не озорная, не веселая, как раньше, а еще лучше…

А она, впитывая каждое его слово, думала, удивлялась, что пришла к ней новая любовь, словно Витюшка научил ее и нежности и жалости к Степану, как будто бы в этой любви она тоже была матерью, и, удивляясь этому, шептала:

— Не любила я, видно, раныне-то никого… даже тебя. Вот сейчас впервые.

— Скажи только, если согласна, уйду к вам. Раз душа с вами давно. Скажи только, Клава?

— Молчи, — задохнулась от радости, но сразу же отодвинулась. — Да ты что? Зачем ты мне то говоришь, чего быть не может?

— Ну, а как? Разве это от кого скроешь? Когда прикипели мы друг к другу?

— Молчи, — и затихла, чувствуя, как сжимает горло до слез горькая обида за себя, за него, что нет места этой новой любви ни в ее, ни в его жизни.