Классы наций. Феминистская критика нациостроительства - [72]

, и поэтому можно говорить о культурном, политическом, символическом, административном, семейном капитале и т. д. В этом тексте вводится понятие эпистемологического капитала, т. е. социального признания, связанного с обладанием «особым», а потому ценным знанием, и делается попытка использовать его при анализе постсоветской академии. В системе социальных обменов эпистемологический капитал является особым социальным отношением, в рамках которого производители знания получают власть и статус. Однако знание, как указывает Г. Эйял[347], представляет собой подчиненную, «неавтономную» форму капитала: обладание им само по себе не дает социального продвижения, а потому требует особых стратегий для получения его общественного признания. Оно не только должно быть превращено в редкий, а потому ценный товар – его носители должны доказать свою «монополию» в обладании им, – и в этом тексте предлагается анализ того, как это происходит в постсоветском случае.

Вторым необходимым понятием является «новый класс» – выделяемый на основании обладания знанием как видом капитала, что дает возможность связать знание с формированием групповых интересов его носителей и, соответственно, с претензиями на особую социальную позицию. Известно, что впервые понятие «нового класса» было введено родоначальником анархизма М. Бакуниным, который предположил, что революционные марксисты, объявившие себя авангардом пролетариата, движимы «интересом» заменить привилегию, основанную на частной собственности, привилегией, основанной на монополии на знание[348]. Начиная с работ Т. Веблена 1930-х годов под «новым классом» понимались технократия и бюрократия, ставшие влиятельными вследствие потребности растущих корпораций в компетентных управленцах[349]. Современные теории «нового класса» начали формироваться в 1970-х в ответ на трансформацию промышленной экономики Запада в информационную. Как полагали Д. Белл и А. Гульднер, в «экономике знания» ученые являются обладателями особого – экспертного – капитала, а так как в постиндустриальном обществе наука приоритетна, то производители знания, осознав свое коллективное преимущество, претендуют на особый статус, т. е. автономию. Являясь модернизационным «проектом развития»[350] и обладая широкой системой научных и образовательных учреждений, социализм создал значительное образованное сословие. Когда венгерский социолог И. Сэлени (Szelényi Iván) проанализировал его положение, он обнаружил – озаглавив свою знаменитую книгу «The Intellectuals on the Road to Class Power» (1979), – что при объявленной диктатуре пролетариата именно интеллигенция (а не рабочие) обладала рядом закрепленных привилегий. Рассмотрев позднее общественные дискуссии вокруг реформ 1960-х годов в социалистическом лагере, он оценил их как попытку интеллигенции отстоять особую роль в определении общественных приоритетов. Так, в основе дискуссий «Пражской весны» о «социализме с человеческим лицом» и способах его гуманизации лежали групповые интересы образованного сословия, видевшего «истинный» социализм рациональным, научно обоснованным порядком, предпочтительным стихийному рынку. Таким образом, идеологизированной волюнтаристской политике партийной бюрократии можно было противопоставить рациональное руководство, основанное на кибернетике и науках об управлении[351], а интеллигенция делала заявку на ограничение власти бюрократии[352] и на особую роль в определении путей общественного развития именно на основании обладания знанием[353]. При анализе стратегий, направленных на занятие престижной социальной позиции постсоветскими производителями знания, концепт «нового класса» может служить теоретической моделью, позволяющей понять формирование общего интереса «знающих».

«Новая» академия и реконверсия интеллектуального капитала

Непосредственным импульсом к написанию этого текста стала реакция местных академических сообществ на (временное) закрытие Европейского университета (ЕУ) в Санкт-Петербурге в 2008 году и Европейского гуманитарного университета (ЕГУ) в Минске в 2004 году[354]. В то время как зарубежные ученые активно выражали солидарность с коллегами[355], российская и белорусская академии продемонстрировали «полное отсутствие публичных выступлений со стороны так называемых “братьев по цеху” из государственных и “негосударственных” вузов»[356]. В поддержку ЕУ было составлено единственное письмо, подписанное 28 российскими академиками, в защиту ЕГУ в Беларуси – ни одного, и ходили слухи, что «…когда прошла весть о закрытии ЕГУ, на факультете философии БГУ (белгосуниверситет. – Е.Г.) в торжественной обстановке распили бутылку водки»[357].

Либеральная общественность рассматривала произошедшее как гражданскую неразвитость, отсутствие корпоративного духа и «элементарной классовой солидарности»[358]. Однако очевидно следующее противоречие. С одной стороны, ожидаемая коллегиальность виделась «пострадавшими» как общечеловеческая «чувствительность к боли и унижению других, незнакомых нам людей. Это близость к страдающему, братство с человеком, испытывающим боль по вине другого человека»