Классное чтение: от горухщи до Гоголя - [10]

Достойно ль

Смиряться под ударами судьбы,

Иль надо оказать сопротивленье

И в смертной схватке с целым морем бед

Покончить с ними? Умереть. Забыться

И знать, что этим обрываешь цепь

Сердечных мук и тысячи лишений,

Присущих телу. Это ли не цель

Желанная? Скончаться. Сном забыться.

Уснуть... и видеть сны? Вот и ответ.

Какие сны в том смертном сне приснятся,

Когда покров земного чувства снят?

Вот в чем разгадка. Вот что удлиняет

Несчастьям нашим жизнь на столько лет.

А то кто снес бы униженья века,

Неправду угнетателя, вельмож

Заносчивость, отринутое чувство,

Нескорый суд и более всего

Насмешки недостойных над достойным,

Когда так просто сводит все концы

Удар кинжала! Кто бы согласился,

Кряхтя, под ношей жизненной плестись,

Когда бы неизвестность после смерти,

Боязнь страны, откуда ни один

Не возвращался, не склоняла воли

Мириться лучше со знакомым злом,

Чем бегством к незнакомому стремиться!

Так всех нас в трусов превращает мысль

И вянет, как цветок, решимость наша

В бесплодье умственного тупика.

Так погибают замыслы с размахом,

Вначале обещавшие успех,

От долгих отлагательств.

(Акт 3, сцена 1)

 

Выходом из тюрьмы жизни может быть смерть, самоубийство, но человек не решается на него только потому, что посмертная неизвестность пугает его еще больше (Шекспир, в отличие от Данте не рассматривает тему загробного путешествия, воскресения и воздаяния).

Так всех нас в трусов превращает мысль — одна из формул, имеющих общее значение для шекспировской пьесы.

Комментарием к гамлетовской ситуации считается знаменитый 66-й сонет Шекспира, где идет речь о бегстве он зла мира в смерть, но выходом из этого безнадежного тупика оказываются любовь или дружба. Иногда в постановках пьесы сонет становится еще одним монологом Гамлета.

 

Измучась всем, я умереть хочу.

Тоска смотреть, как мается бедняк,

И как шутя живется богачу,

И доверять, и попадать впросак,

И наблюдать, как наглость лезет в свет,

И честь девичья катится ко дну,

И знать, что ходу совершенствам нет,

И видеть мощь у немощи в плену,

И вспоминать, что мысли заткнут рот,

И разум сносит глупости хулу,

И прямодушье простотой слывет,

И доброта прислуживает злу.

Измучась всем, не стал бы жить и дня,

Да другу будет трудно без меня.

(Перевод Б. Пастернака)

 

Для человека с “сердцем редкостным” (последние слова Горацио о Гамлете) месть и убийство, принцип “кровь требует крови” не восстанавливает справедливость мироздания, а обнаруживает его глубокую дисгармонию.

За четыреста лет существования комедии было предложено множество объяснений медлительности героя, задержки его мести.

Если Шекспир написал трагедию воли, тогда Гамлет — глубоко мыслящий человек со слабой волей, падающий под тяжестью взятого на себя дела мести. Ключевой в таком понимании трагедии становится мысль из монолога о смерти: “Так трусами нас делает раздумье” (перевод М. Л. Лозинского).

Если же перед нами трагедия борьбы, тогда герой — стоический, безнадежный борец с катастрофически изменившимся временем, когда на смену старым доблестям короля-отца приходят пошлость, ложь, предательство Клавдия и его придворных. Эту тему наиболее отчетливо выражает уже приводившаяся фраза, которая в переводе А. Радловой передается наглядной — болезненно-анатомической — метафорой: “Век вывихнут. О злобный жребий мой! / Век должен вправить я своей рукой”.

Б. Л. Пастернак в комментирующих его переводы “Заметках переводчика” (1946–1956) назвал пьесу “драмой долга и самоотречения”, “драмой высокого жребия, заповеданного подвига, вверенного предназначения”. Таким же, совмещающим в себе шекспировского героя, Иисуса Христа и лирического героя современнос- ти предстал персонаж стихотворения “Гамлет” (1946), открывающего стихотворную часть романа Пастернака “Доктор Живаго”.

Похожего Гамлета представил позднее поэт Д. С. Самойлов.

 

Врут про Гамлета,

Что он нерешителен.

Он решителен, груб и умен,

Но когда клинок занесен,

Гамлет медлит быть разрушителем

И глядит в перископ времен.

<…>

Гамлет медлит.

И этот миг

Удивителен и велик.

(“Оправдание Гамлета”, 1 декабря 1963)

 

Наконец, если пьесу прочесть как трагедию Времени, убивающего человека, то герой — разочарованный скептик, который не столько борется со злом мира, сколько ужасается течению времени, которое меняет и постепенно уничтожает всех окружающих, Александра Македонского, любимого шута, его самого. “Что мешает вообразить судьбу Александрова праха шаг за шагом, вплоть до последнего, когда он идет на затычку пивной бочки? <…> Примерно так: Александр умер, Александра похоронили, Александр стал прахом, прах — земля, из земли добывают глину”.

Почему глине, в которую он обратился, не оказаться в обмазке пивной бочки?

 

Истлевшим Цезарем от стужи

Заделывают дом снаружи.

Пред кем весь мир лежал в пыли,

Торчит затычкою в щели.

(Акт 5, сцена 1)

 

В любом случае шекспировская пьеса оказывается не трагедией мести, а трагедией мысли.

Почти одновременно с “Гамлетом”, но не в Англии, а в Испании появился роман, в котором был создан иной — прямо противоположный — человеческий тип, тоже превратившийся в вечный образ.

Эсхил и Шекспир в силу природы драмы как жанра не могли подробно показать пространство и время, хронотоп, в котором действуют их персонажи. Их усилия были сосредоточены на развертывании фабулы и характеристике персонажей. Данте, последний поэт Средневековья и первый — Нового времени, развернул панораму того света, в которой можно лишь угадывать современную ему Италию.