История и поэзия: кто — кого?
Что остается от ушедшего времени? Материальные следы — от глиняных черепков до крепостей и городов — мало что говорят нам сами по себе. Их язык понятен лишь специалисту. Оживить прошлое, по-настоящему рассказать о нем могут лишь историк и писатель. На первый взгляд у них разные задачи.
Задача истории, утверждал великий немецкий историк Леопольд фон Ранке (1795—1886), рассказать, как было на самом деле. Конечно, это нелегко, многие десятилетия и даже столетия (к чему мы еще обратимся) оставляют слишком мало источников, материалов для рассказа, но важно, что историк должен, обязан к этому стремиться.
У поэта (так в прежние времена называли любого сочинителя) иная задача. Рассказывая свои истории, он опирается не только на источники, на увиденное и прочитанное (в том числе и у историков), но на фантазию, воображение. Художественная литература не претендует на абсолютную правдивость, она рассказывает не о событиях, а о людях, которые видят и переживают события со своей субъективной точки зрения.
Однако эти две версии прошлого и настоящего, которое тоже со временем становится прошлым, не просто сосуществуют, но временами вступают в конфликт. Познакомившись с описанием одного и того же события (например, Отечественной войны 1812 года) или исторического лица (князя Игоря, Петра I, Кутузова или Наполеона) и увидев какие-то противоречия, читатель может задать вопрос: кто более правдив? кто прав?
Ответ на него, данный почти две с половиной тысячи лет назад в “Поэтике” древнегреческого философа Аристотеля, необычен. Он отдал предпочтение не истории, а поэзии, литературе. “Задача поэта — говорить не о происшедшем, а о том, что могло бы случиться, о возможном по вероятности или необходимости. Историк и поэт различаются не тем, что один говорит стихами, а другой прозой. <…> Разница в том, что один рассказывает о происшедшем, другой о том, что могло бы произойти. Вследствие этого поэзия содержит в себе более философского и серьезного элемента, чем история: она представляет более общее, а история — частное (перевод
Н. Новосадского).
Оказывается, в негласном состязании историк проигрывает поэту. Поэтическая вероятность оказывается выше фактичности, правдивости исторического исследования.
У литературы много функций. Она развлекает и воспитывает (конечно, далеко не всех), она является самовыражением поэта, его рассказом о себе. Но одной из самых главных ее задач оказывается серьезное, философское запечатление и осмысление мира.
Проходит время, современность становится историей, и вдруг оказывается, что литературные образы оказываются главным свидетельством об исторической реальности.
Об этом парадоксе интересно размышлял советский писатель, автор военной повести “Звезда” Э. Г. Казакевич (1913—1962). “Самое реальное время, прошедшее и не оставившее по себе письменных памятников, становится нереальным, перестает существовать. В этом — высшая реальность литературы. Литература — это та иголочка, которая пишет на пленке волнистую линию, отражающую идущую рядом мелодию. Если эту иголочку на минуту снять, то музыка не прекратится, она останется той же реальностью, она будет существовать, звуковые волны разной длины будут по-прежнему вырастать и сокращаться, но на пленке окажется тихий пробел, и музыка канет в вечность, — в великую яму, подобную той, в которую канули бесчисленные времена, не имевшие письменности.
Более того — не только времена, но и пространства. Ибо страны или области, реально существующие на карте и по сие время, но записанные только в конституциях и законоположениях, а не в произведениях литературы, являются как бы не существовавшими для человечества. С этой точки зрения Древняя Греция — гораздо большая реальность, чем Греция современная; Донская область, описанная Шолоховым в его романе, в сто раз реальнее, чем не менее реальный и в сто раз больший по размерам Красноярский край, а Смоленская область, благодаря поэзии Твардовского, — в сто раз реальнее соседней с ней Калужской, хотя вообще-то эта последняя ничуть не хуже первой” (“Моя жизнь”, 1959).
Еще раньше подобный фокус-перевертыш, связанный уже не со временем и пространством, а с историческим лицом, отметил М. Горький. Прочитав роман
Ю. Н. Тынянова “Смерть Вазир-Мухтара” (1928), главным героем которого был автор “Горя от ума”, он написал автору: “Грибоедов замечателен, хотя я и не ожидал встретить его таким. Но Вы показали его так убедительно, что, должно быть, он таков и был. А если и не был — теперь будет” (М. Горький — Ю. Н. Тынянову, 24 марта 1925 года).
А если и не был — теперь будет, — замечательная формула оправдания литературы. Образ, созданный настоящим писателем (возможное по вероятности и необходимости), побеждает историческую истину (как это было на самом деле), становится поэтической правдой.
В предисловии к “Истории государства Российского” Н. М. Карамзин утверждал: “История народа принадлежит царю”.
Работая над драмой “Борис Годунов”, посвященной его памяти, А. С. Пушкин тем не менее резко возразил историку, переделал его афоризм: “История народа принадлежит поэту” (Н. И. Гнедичу, 23 февраля 1825 года).
