Клан - [4]

Валери уехала в Бирмингем.

После этого ему быстро надоели вежливые отказы и нервные оскорбления, веселые подколки и жестокие издевки, так что он послушался совета отца и стал еще усерднее работать на ферме.

И вот они нашли чужачку – она одна, ранена, отчаянно нуждается в помощи. Помощи, которую он мог оказать, если она позволит.

Нервный трепет в животе напомнил, что его ждет очередное разочарование, очередная обида, новый удар по хрупкому сердцу. Она ж не отсюдова. У нее там наверняка свой ухажер имеется. А ты опять как дурень.

Но, как обычно, надежда придала сил не обращать внимания на предупреждения внутреннего голоса и здравый смысл, который в них звучал.

Он улыбнулся.

Эта – останется.

Он чувствует.

3

Люк знал, что бывает три вида тишины. Обычная – когда вокруг никого нет, как когда он брел на свалку в полумиле от дома, где они сплющивали и сминали машины, если от них больше не было толку, после того как смяли и сплющили их владельцев. Туда он уходил в поисках покоя, чтобы собраться с мыслями, иногда помолиться.

Еще была тишина, когда только кажется, что рядом никого нет, а на самом деле за тобой следят, спрятавшись и затаив дыхание. Это другая тишина, тяжелая, потому что неестественная. И она никогда не длилась долго. Люк давно понял, что, какими бы умными или испуганными люди ни были, сохранять тишину они не умеют, даже если это вопрос жизни и смерти. Он и представить не мог, сколько их жертв могли сбежать, хотя бы ненадолго, если бы всего на секунду дольше задержали дыхание, или проглотили всхлип и стон, или смотрели, куда наступают.

Третий вид тишины – когда тебя окружают люди, и все смотрят, будто бы не дыша, и никто не двигается и не говорит ни слова, потому что все, что они могут сказать, читается в их глазах – ничего хорошего. Самый худший вид тишины, самый опасный.

Именно с такой Люк столкнулся, когда вернулся домой.

Когда он перевалил через холм и начал спускаться к дому, закапал дождь, будто сам Господь выбрал сторону – причем не сторону Люка. С высоты он видел, что дождь не спугнул его братьев. Джошуа, Айзек и Аарон стояли неровным полукругом перед домом лицом к нему. Мэтт темным кулем лежал в грязи у их ног, и не оставалось сомнений, что он мертв. Он лежал на спине, рубашка промокла от крови, глаза – остекленевшие, открытые, спокойно глядели на лившийся в них дождь. Люк остановился в паре шагов от него.

– Когда? – спросил он, словно это имело значение. Он заговорил, чтобы нарушить тишину, которая стала сжиматься вокруг него, словно утренний туман.

– Как тока ты ушел, – наконец ответил Аарон с жесткой ноткой в голосе. Никакой скорби – лишь подавленная боль. – Где девчонка?

Люк покачал головой, не в силах посмотреть брату в глаза. Ему не хотелось видеть в них отвращение, страх и облегчение, что Аарону не достанется то же наказание за то, что он дал девчонке сбежать. Он почти ждал, что братья спросят, как она ускользнула и куда делась, но, конечно, они не спросили. Это было уже неважно. Очень скоро им придется сниматься со старого места и искать новое – задача непростая, несмотря на предупреждения Лежачей Мамы ни к чему не привязываться и не отягощать себя роскошью, от которой нельзя мгновенно избавиться. Это значило, что придется много и быстро трудиться, все время оглядываясь и страшась звука сирен. Это значило новую тишину для их семьи: абсолютное отсутствие звука, которое в любой миг может нарушить враг – Люди Мира, как их звал Папа, которые несли угрозу единственному миру, что они знали.

– Тебя ждет Лежачая Мама, – сказал Аарон. – Велела звать тя сразу как придешь. «Немедля, – грит, – чтоб даже помочиться не ходил. Жду у себя, как только завидите», – грит.

Люк наконец поднял глаза – вытянутое узкое серое лицо его брата, еще длиннее из-за короткой стрижки темных волос, было мрачным. Он не мог понять, получает ли Аарон удовольствие от того, что несет эти вести, и не поблагодарил его, потому что это было не в их обычаях. Помнить о чувствах – только рисковать, что они начнут сопереживать жертвам, которые часто невероятно умело на них играли.

– Тогда я к ней, – ответил Люк и бросил последний взгляд на Мэтта, смирившегося со своей смертью. Картину покоя нарушали только небольшие ржаво-красные лужицы в грязи вокруг его тела, глубокая темная рана в груди и алые ручейки, что пробирались к ногам Люка. – А вы запалите костер.

Двенадцатилетние близнецы: Джошуа, который говорить мог, но делал это редко, и Айзек, которому в девять лет отрезали язык за то, что он ругался на Седого Папу, – послушно кивнули и поспешили к амбару, где хранились старые поленья, осколком одного из которых девчонка оборвала жизнь их брата. Под дождем им понадобится керосин, чтобы огонь занялся, о чем Люк и пробормотал Аарону и смотрел, как его брат уходит, опустив плечи, к сарайчику из насквозь проржавевшего гофрированного железа, где они подвесили и освежевали одного из друзей девчонки.

Затем с пробирающим до нутра вздохом он ненадолго встал на колени в луже крови Мэтта и произнес короткую молитву – не только о душе покойного, но и о себе. Он просил о прощении и смелости, но сам не ждал, что они на него снизойдут. Почему-то он в этом сомневался. Слишком многое пошло не так, чтобы ждать милосердия от Господа или кого-нибудь еще.