Клады Хрусталь-горы - [36]

Помахай-ка весь день от зари до зари лопатой песок с земли в вашегерд (это в десять годов-то, а бывало и меньше!), когда солнце нещадно палит иль ненастье навалит.

Редко отдых ребятам выдавался… Ну, а когда праздник придет или свадьба наступит в семье, бежали ребятишки на речку, купались, играли, а то на берегу цветные камешки искали, а потом домой ворочались и, будто заветный клад, свои туески с камешками несли.

Не раз подкатывали скупщики к ребятишкам — на их камешки поглядеть. Знали окаянные торгаши, что среди цветной гальки на дне туеска нет-нет, да вдруг самоцвет обозначится: то турмалин блеснет, то розовый или с дымкой топаз улыбнется, а то кристаллик граната будто рассмеется.

Любила и Улька камни на берегу Санарки перебирать.

То ли характером она была неразговорчивая, то ли понимала, хотя и маленькая, что не из видных на свет уродилась — тоненькая, как травинка засушливым летом в лесу, с косицей в три рыжих волоска и длинными не по туловищу руками, только часто чуралась она ребятишек.

Говорят, редкий человек совсем некрасивым родится — и правда, что-нибудь да есть в нем такое, — поглядишь и обрадуешься.

Редкие глаза были у девчонки. Часто бывают люди с голубыми глазами, у одних то ссиня, как в зимнюю пору под вечер, то сголуба, точно весенняя вода в половодье. Улька же имела голубые, ясные и с таким блеском, будто луч солнца в глаза ее заглянул и навовсе в них остался.

Недаром отец часто ей говорил:

— Эх, Улька, ну и глаза у тебя, чисто хрупики вставлены.

— Тять, а тять! Рази есть такой камень! — спрашивала Улька. — Намедни Феклушка говорила, будто у отца она видала. В старой шахте обозначился!

— Нет, Улька, никто не видал у нас на прииске хрупик, — отвечал ей отец.

— Тять, а можа, доведется тебе натакаться, покажешь мне?

— Знамо покажу. А вот вырастешь до девок и сама найдешь, ежели по моей тропе горщицкой пойдешь да с кайлой дружбу заведешь, — шутил, бывало, над Улькой отец.

Как-то раз она сидела на берегу у старой подмытой водой березы и гальку перебирала — красивенькие, обкатанные сердолики среди нее не попадутся ли ей.

Говорят, нет границ ребячьей думке, и верно, будто наяву все Ульке представлялось, о чем ей тогда думалось.

Вот видит она, как по спокойной глади реки золотая лодка плывет. Тихо, тихо кругом. Ни единый листок на березах и черемушке не шевелится.

Лодка ближе и ближе к ней подплывает, а в лодке той девица-красавица поет.

Трудно Ульке на нее глядеть. Глаза режет блеск ее сарафана. А сарафан тот весь из каменьев дорогих. И лента в косе яхонтом отливает.

Вдруг девица в лодке поднялась на берег, камень голубой как кинет, а за ним другой.

Сбрякали камешки о гальку и… проснулась Улька.

«Ох! Как крепко я спала. А я думала, все это правда», — удивилась Улька и уставилась на речку: не увидит ли она опять ту же лодку золотую?

Но кругом еще тише стало. Из-за дальних сопок сумерки пришли, туман с реки по еланям лентами пополз.

«Побегу домой, а то мамка ругаться будет!» — решила Улька и зачерпнула напоследок песок с мелкой галькой в ладонь. Тряхнула раз-другой и замерла на месте: на ладошке ее сверкнул камень голубой, потом еще.

В сумерках камешки живым огоньком горели. От радости Улька обомлела. Камешек, что поменьше был, кинула в туесок, а который побольше, в кулак зажала и ветром домой понеслась.

Вот уже и сопка, где прииск притулился, вот и дедову копушку увидала, а за ней — родная изба, что из земли одним глазком на свет глядела.

Вдруг за спиной у Ульки зазвенели колокольцы. Оглянулась она, и ноги у нее от страха подкосились: во весь мах по дороге тройка лошадей неслась. На козлах маячил кучер в петушиной шапке.

Вот уж кони совсем близко. Еще ближе.

— Дави! Дави! Ха-ха! Червяка! — орал хозяин прииска, тыча жирным пальцем на девчонку, но враз глаза его остекленели. Увидал он в руках у Ульки туесок.

— Стой! — крикнул хозяин кучеру. — Кажись, еще забава! Отыму у девки туесок.

Шаром выкатился с коробка и кинулся он к Ульке. Уцепился за туесок, но девчонка его еще крепче к груди прижала. Видать, решила ни за что его хозяину не отдать.

Дальше все приключилось скорее, чем эхо долетело до гор и обратно: вырвал хозяин у Ульки туесок. Пнул ногой в грудь, в то самое место, где ее сердце билось. Резанул Улькин голос тишину и где-то совсем близко замер.

А тройка была уже далеко, и пьяные крики господ за сопку унеслись.

Сбежались люди. Смотрят на канаву, а в ней Улька лежит — без кровинки в лице. Только большая, как самая чистая вода, слеза из-под ее закрытых век скатилась и застыла на щеке.

Крепко стиснул зубы отец Ульки. Поднял с земли дочку и припал к ее маленькой груди, но сердце уже не жило. Он еще пуще дочку к своему большому сердцу прижал, и в это время у нее кулачок разжался и на землю камешек упал. Кто-то поднял его, поглядел в потемках и тихонько прошептал:

— Ни дать, ни взять, как Улькина слеза, — чистехонькая, окаменелая.

Но не до камней было людям. Такая злоба поднялась на хозяина у всех, что попадись он в ту пору — несдобровать бы варнаку!

— Проклятый! Кровопиец окаянный! — кричали они, неистовствуя.

Но потихоньку разошлись люди. Затих крик и плач матери и родных убитой Ульки.