Ансаровы огни

«Ансаровы огни» — последняя книга сказов Серафимы Константиновны Власовой. В сборник вошли кроме трех уже известных и полюбившихся читателю сказов новые, написанные в самые последние дни ее жизни.

Слово — великий дар художника. Оно — как граненный самоцвет в его руках. Сколько граней — столько лучистых сверканий, переливов красок. Найти их дано умельцу-гранильщику, чувствующему душу самоцвета, как живую. Таким умельцем-гранильщиком и была Серафима Константиновна.

Писательница знала волшебство слова, она училась ему у народа, внимательно вслушиваясь в разговорную, неторопливую речь уральцев.

Тот, кто читает книги Серафимы Власовой, прежде всего воспринимает красоту ее слова, мелодию фразы, а потом в кружевном словесном плетении видит чудесный рисунок.

Читаешь «Ансаровы огни» и будто входишь в мир кудесницы слова, дышишь ароматами лесов и пахучих трав уральских гор и степей, слышишь журчание родников, прибой озерной волны.

Кто предугадал животворные истоки таланта Серафимы Власовой, взявшейся за перо после долгих лет учительского труда и партийной работы, когда человек выходит уже на заслуженный отдых?

Это тоже врожденный талант — быть провидцем. И мне хочется поведать, как Серафима Константиновна стала писательницей, рассказать, кто и когда угадал в ней талант в трудную пору ее жизни, помог найти истинное призвание.

…Серафима Константиновна сидела на березовом пеньке у озера Смолино. Лица не было видно. Лишь мелко вздрагивающие плечи выдавали ее душевное состояние.

Фадеев проходил мимо. Он понял, как горько на душе у этой, одиноко сидящей и плачущей женщины.

— Может быть, я могу чем-нибудь помочь вам? — тихо проговорил он, останавливаясь сзади нее.

— Едва ли! — расслышал он, но все же присел на соседний пенек. Хотелось заглянуть в лицо, прочитать на нем то, что было на душе незнакомой женщины. Как лучше сделать, чтобы не оттолкнуть, а расположить ее к себе?

Они сидели молча, смотрели на дальний берег, едва различимый в синеватой мгле наступающего вечера. Вокруг было тихо. Пахло сыростью камышей, солоноватой водой и чуть уловимым дымком каменного угля, доносимого из-за озера темноватым облачком, нависшим над городом.

Изредка, нарушая тишину, всплескивала рыбешка, и разбегающиеся круги не сразу замирали на гладкой и отсвечивающей поверхности воды.

— Наверное, глубокое? — спросил Фадеев.

— Кто знает? — все еще отрешенно, голосом, полным горечи, ответила Серафима Константиновна.

И тогда Фадеев сказал:

— Когда я подъезжаю к Уралу, будто попадаю в мир легенд. Все тут овеяно преданиями. Бывал я на Кавказе. Там встречал память о Лермонтове, Толстом, Пушкине, а здесь все окутано легендами…

Он уловил, как встрепенулась женщина.

— Что правда — то правда, — отозвалась она, — сама уральская земля родит предания и легенды… Испокон веков тут жили талантливые люди — умельцы на всякие дела и на красное словцо…

Фадеев согласно кивнул. Он не сказал, а как бы порывистым взмахом руки дал понять женщине, что он слушает ее внимательно. И она, не глядя в лицо собеседника и не зная, кто сидит возле нее, не думая об этом, закурила и неторопливо продолжала:

— Иной раз кажется, что вот-вот вынырнет из озера оборотень в обличье то полоза, то чародея-волшебника и преобразит всю жизнь мою. Свершится чудо, аль причуда, и все изменится: исчезнет зло, и останется добро…

А помолчав, Серафима Константиновна начала тихо рассказывать легенду, связанную с Ильмен-озером, и, обрадованная, что ее слушают и слышат, заодно пересказала якобы быль о разрушенном замке близ Сатки. Лицо ее просветлело, стало вдохновенным.

Серафима Константиновна уже сидела с поднятой головой. Ее образная речь сверкала своим неповторимым уральским колоритом.

И Фадеев радовался, что сумел отодвинуть горе у человека. Он не перебивал ее и думал о ней уже как о кудеснице слова, в устах которой так поэтично звучали легенды.

А когда она замолчала, Фадеев, восхищенный ее рассказами, спросил:

— И много знаете этих легенд?

— Множество.

— Тогда перепишите их на бумагу, у вас получится.

Слова эти Фадеев сказал с такой убежденностью, что Серафима Константиновна поразилась. Почувствовав душевное расположение к незнакомцу, она обернулась в его сторону и впервые взглянула на него открытыми, доверчивыми глазами.

— Товарищ Фадеев! — тихо проговорила она упавшим и дрогнувшим голосом, поднимаясь со своего пенечка. — Простите меня, старую. Как же я сразу-то не посмотрела, кому все это я рассказываю.

Фадеев приветливо улыбнулся.

Совсем оробела и не знала Серафима Константиновна, о чем же дальше говорить ей. Растроганная, прослезилась, не стыдясь слез и не скрывая их от Фадеева.

— Неужели стоит писать? — воскликнула Серафима Константиновна.

— Непременно стоит! — подтвердил Фадеев. — И тогда все ваши беды-невзгоды уйдут…

Фадеев смотрел в сторону мигающих огней, протянувшихся полоской на противоположном берегу. Там в электрическом сиянии жили большие заводы Челябинска. От тихих дач их отделяла зеркальная гладь озера. Он заговорил о творческом ремесле, ответственности писателя перед народом.

— Пишите правду, не обманывайте и не обедняйте историю и современность. В этом величие и сила нашей литературы…