Клад адмирала - [7]

— Эта церковь за железнодорожными путями? — уточнил на всякий случай.

Наклоном головы хозяйка квартиры подтвердила.

— Воинствующие безбожники разрушили. Мы с мамой к тому времени уже уехали из Пихтового… Да, но мы говорили о часах. — Непенина встала сбоку от гостя, так, чтобы тоже видеть снимок. Тонкий сухой ее палец приблизился к снимку. — Замечаете, правее придела между мраморными надгробьями белеет крестик. Это могила поручика Зайцева. Часы принадлежали поручику, и он просил перед смертью переправить их родным в Тверь.

— Вы не путаете? На часах, которые у Мусатова, гравировка «полковнику Зайцеву».

— Нет, молодой человек. Я с детства запомнила. Там в дарственной надписи не значится — ни поручику, ни полковнику. Просто первая буква «п» и через дефис — «ку». Если, конечно, те самые часы.

Зимин попытался восстановить в памяти надпись и не смог.

— Значит, не было колчаковского полковника Зайцева? — спросил он.

— Помилуйте! Мне ли знать фамилии всех полковников Колчака. В Пихтовском уезде не было.

— Но о ликвидации его банды писали по горячим следам в губернской газете, — заметил Зимин.

— А вы сами читали?

— Только слышал.

— «Социалистическая новь». Храню. Ложь об отце в ней, но рука не поднимается выбросить. Что делать, новая власть составила ему такой «некролог»…

Анна Леонидовна достала из комода свернутую многократно газету. От времени она, отпечатанная на скверной бумаге, имела не желтый даже, а какой-то темно-ржавый цвет.

— Не разворачивайте, пожалуйста, треснет, — попросила.

В разделе «Происшествия» абзац был отчеркнут.

«Еще одна банда ликвидирована на днях в Пихтовском уезде. На Орефьевой заимке, в 25-ти верстах от станции, отряд ЧОН (командир тов. Тютрюмов) полностью уничтожил враждебный Советской власти элемент. Ни главарь, ни его ближайшее окружение поп Леонид Соколов и известный всей Сибири купец-мироед Петр Шагалов не ушли от возмездия. В этом бою отличился юный чоновец-комсомолец Егорка Мусатов. Храбро действуя маузером и гранатой, это именно он навсегда закрыл глаза бандиту-главарю, ненавистному населению уезда и губернии попу и купцу. Кроме оружия, в числе трофеев у разбитой банды ЧОНом взято 1/2 пуда золота и 4 пуда серебра».

— Видите, имя главаря не называется, — подождав, пока Зимин закончит читать, сказала старая учительница. — Они имени не знали. Колчаковского полковника Зайцева во главе крупной банды придумал позднее Мусатов. А на самом деле был разбойник Скоба. И с ним еще человек десять таких же. Ни папа, ни купец никогда в банде не состояли. Скоба захватил их. От папы потребовал ценности храма. Тогда же забрал и часы покойного поручика.

— И вы не пробовали протестовать? — спросил Зимин.

— Протестовать?! Много бы нас слушали. Кто были после революции Мусатов и его начальник, а кто — мы? Мама — дворянка, жена священника, к тому же убитого в банде.

— А Мусатов знал, что ваш отец — сам жертва банды?

— Мама пыталась объяснить и ему, и Тютрюмову. Говорила, что отбитые у шайки Скобы ценности — собственность церкви. Они поняли так, что мама пришла их востребовать. Посоветовали убираться из города и пригрозили чека.

— Значит, все без исключения ценности, взятые чоновцами на Орефьевой заимке, не имеют отношения к колчаковскому кладу?

— Да я же говорю, это церковные ценности. Помимо купца и папы заложником был еще один человек — Головачев. Он чудом остался жив, видался потом с мамой. Я вам сейчас расскажу…

Шагалов

1919

Через распахнутые настежь ворота купец Петр Иннокентьевич Шагалов вышел с просторного, тонувшего в неубранных сугробах двора бывшего собственного дома на площадь, остановился. Совсем близко, саженях в двадцати пяти, белокаменная громада кафедрального собора святой Троицы туманилась в морозном белесом воздухе. Купола и кресты храма призрачно позолотой проступали сквозь дымку. Сколько он помнил себя, всегда в пору снегопадов дорожки к храму были расчищены, выметены; торцовка их либо глянцевито-обнаженно сверкала, либо мягко пушилась молодым инеем. Теперь снежная целина расстилалась вокруг собора. Ни тропки, на даже следов хотя бы одного человека не вело к собору.

— Закрыли. Дров не дают на топку. И службу вести некому, — упреждая возможный вопрос, сказал спутник, бывший доверенный бакалейно-винного магазина Пантелеймон Гаврилович Головачев.

Было у Шагалова побуждение подойти к храму — столько раз в долгой отлучке снился себе молящимся в его стенах! Он даже сделал вперед шага три, но заметив на шпиле здания казначейства по правую руку от храма красное полотнище, передумал. Чужое, чужое все — и дом, и казначейство, и храм.

— Губкрестком теперь у них, — назвал Головачев бывшему своему хозяину учреждение, которое разместилось в здании, где так еще недавно — так давно! — обменивали валюту, выдавали векселя и купчие…

— Губкрестком, — медленно повторил Шагалов.

— Да, Петр Иннокентьевич, — подтвердил Головачев и продолжил прерванный рассказ о том, как описывали шагаловское имущество: — Трое их было в реквизиционной комиссии. Жиденок у них заправлял — верткий, маленький такой, в тужурке. Сперва как будто ладили. А как дошли до сундука, где шуба соболья, вазы китайские и пистолеты кремневые — коллекция ваша, — разлад у них пошел. Еврейчик хотел шубу себе забрать, второй член комиссии, тоже замухрышка мужичок, прикладом двинул еврейчика. Он взвизгнул, кричал, что будет жаловаться самому товарищу Михленсону, и звал в свидетели третьего… А потом поладили, куда-то все вещи возили, несколько раз списки переиначивали. И ни шубы, ни пистолетов, ни белья постельного, ни монет старинных, какие вы на Ирбитской ярмарке не однажды выменивали, — все исчезло… Мне только дуло под нос, когда я ихнему начальству докладывал, что целый сундук добра из списка выпал…