Клад адмирала - [111]

— Je sais oú on cache or, beaucoup d’or.

— Теперь: «Это золото я сам спрятал».

— Je sais caché cet or moi-même.

— Молодец, похвалил майор. — Точно не забыл. И произношение хорошее. Правда… Ну да, ты же бельгиец. Продолжай: «Оно не принадлежит мне. И я готов отдать его Родине во имя победы над врагом.»

— Jl n’appartient á moi… — начал и умолк Тютрюмов.

— Продолжай, я жду. Je suis přet á le remetlre á la Patrie ou nom de victoire sur l’ennemle. Можешь сказать по-русски, — сказал майор, выдержав паузу. — Не хочешь. Ни на каком языке сказать не хочешь. И Родине отдать золото не хочешь.

Конвоир, рядовой Хлястиков, стоял по стойке «смирно», смотрел на своего высокого начальника и на привилегированного зэка. Майор Никитинский обратил взор на него:

— Ну-ка, Хлястиков, живо доставь сюда из лазарета заключенную — фельдшерицу Наумову.

Рядовой Хлястиков, чуть было лбом не протаранив дверь, кинулся исполнять поручение начальника лагеря.

Не успел майор Никитинский, чиркнув спичкой, до половины выкурить папиросу «Казбек», конвоир вернулся, ведя перед собой русоволосую красивую девушку лет двадцати трех в белом медицинском халате.

— Подойди ближе к столу, — велел майор.

Молодая заключенная фельдшерица Наумова повиновалась.

— Раздевайся, — прозвучал следующий приказ.

— Зачем? — дрогнувшим голосом испуганно спросила фельдшерица.

— Здесь я отдаю приказы. И мне лучше знать, зачем я их отдаю, — властно, с ледяными нотками в голосе, не повышая тона, медленно выговаривая каждое слово, прочеканил майор. — Живо раздевайся догола!

Боковым зрением майор следил, как краснея от страха и стыда молодая фельдшерица стала торопливо, путаясь пальцами сначала в пуговицах халата, потом — в застежках платья, раздеваться в присутствии начальника, зэка Тютрюмова и конвоира Хлястикова.

Не находя места, куда положить одежду, клала ее рядом с собой на пол. Чуть не упала, когда нагнулась, стягивая с округлых бедер трусики.

Деревенский парень рядовой Хлястиков, впервые в жизни видевший женское обнаженное тело, глядел на фельдшерицу завороженно, непроизвольно сжимая-разжимая руку на стволе ППШ, забыв, что главная его обязанность — стеречь зэка, чтоб не выкинул чего неожиданного.

— Вот так, — сказал майор.

Поднявшись из-за стола, подошел к стоявшей с опущенной головой фельдшерице. Сначала указательным пальцем поднял за подбородок ее голову вверх, потом ладонью коснулся упругой груди, потряс, как бы взвешивая на ладони, подтолкнул в спину:

— Ну-ка, подойди к старику поближе. Дай лучше разглядеть свои прелести.

Спотыкающейся, словно пьяной походкой женщина покорно сделала несколько шагов в сторону Тютрюмова.

— Видишь, какая красавица? — сказал ему майор. — Хочешь иметь такую? Знаешь, в обмен на что? Будешь в баньке с ней париться, пить сколько угодно водку под добрую закуску. Разрешу читать газеты и книги. Даже патефон будет. Нравится предложение?

Ответа не последовало.

— Да не в патефоне, не в бабах дело, — продолжил майор. — И даже не в том, что ты должен отдать.

— В чем? — Тютрюмов впервые посмотрел в глаза майору.

— Один небезызвестный тебе человек считает, что ты можешь с пользой для нас вернуться в места, где скрывался в молодости. Поработать там. Но непременное условие: сначала ты все, что прячешь, сдашь государству. Как?

Тютрюмов под пристальным взглядом майора молча опустил глаза.

— Ну а ты что торчишь здесь? — с нескрываемым раздражением в голосе сказал Никитинский молодой фельдшерице. — Живо ступай к себе. А не то за отсутствие на месте в рабочее время карцер схлопочешь.

Фельдшерица опрометью бросилась к своим одеждам, принялась было одеваться.

— Не здесь, — остановил майор. — У меня здесь не баня и не бордель. В сенях натянешь шмотки.

Фельдшерица сгребла одежду в охапку и выскочила за дверь.

— А ты, Тютрюмов, — сказал майор Никитинский, — прими мой совет: не держись больше за шкатулку и золото. Передержал ты их. Обошлись без твоих сокровищ в самое тяжелое время, теперь обойдемся и подавно. Понял?

— Понял, — ответил Тютрюмов.

— И смысл предложения понял?

— Да.

— Учти, оно не мое. — Майор многозначительно поднял палец кверху. — Помнишь, по чьему указанию тебя вывезли из Орла?

— Помню…

— Тем более думай. О себе думай. Ты еще не совсем старик. Пятьдесят три?

— Пятьдесят три.

— Не первая молодость. Но еще жить можно. Хорошо жить много лет. Сдашь все, что спрятал, и тогда впереди — скорая свобода, интересная работа. Не в этом медвежьем углу, разумеется. Или… Словом, иди, решай. Только помни: второй раз предложение не прозвучит.

Майор сделал знак конвоиру Хлястикову увести заключенного.

Повторно доставить к себе Тютрюмова начальник лагеря велел ровно через неделю.

— Ну что, ты готов сказать, где находится золото? — спросил Никитинский, откинувшись на спинку стула и испытующе глядя на Тютрюмова.

Тютрюмов молчал, глядел в одну точку — на огромный сталинский портрет на стене.

— Напрасно, напрасно, — сказал Никитинский с нотками сожаления в голосе. — Тебе предлагалась лучшая участь. — Майор сделал паузу. — Что ж, сожалею, минули все семь дней творения. Ты выбрал дорогу в свой истинный рай.

Майор взял со стола мраморное пресс-папье с загрязненной чернилами розовой промокашкой. Пальцем поманил Хлястикова и протянул ему пресс-папье.