Китай и страны Южных морей в XIV–XVI вв. - [45]
Основание китайского поселения в Поло относится в «Мин ши» ко времени плаваний Чжэн Хэ, когда здесь остались выходцы из Фуцзяни[402]. Есть данные, что в XV в. на о-ве Калимантан существовали китайские поселения в Самбасе, Понтианаке, Сукадане и Брунее[403]. В «Мин ши» сообщается о китайском поселении на Молуккских островах[404]. Появление китайской колонии на о-ве Лусон, очевидно, относится к началу XV в., т. е. к моменту установления посольских связей с Китаем. Как отмечено в «Мин ши», еще задолго до захвата Лусона испанцами (1570–1577 гг.) «ввиду того, что земля та близка и обильна, набралось там несколько десятков тысяч человек богатых торговцев из Фуцзяни, которые зачастую подолгу жили там, не возвращаясь в Китай, и даже выращивали там сыновей и внуков»[405].
Таким образом, уже в конце XIV и в XV в. китайские поселения были разбросаны во многих странах Южных морей — от о-ва Суматры на западе до Филиппинских и Молуккских островов на востоке. Исчерпывающее решение вопроса о характере этой колонизации могло бы стать предметом специального исследования. К тому же данные в источниках на этот счет весьма ограниченны. Поэтому мы коснемся этой темы лишь в общих чертах, насколько того требует интересующая нас проблема отношения минского правительства к китайским «эмигрантам».
В большинстве случаев китайцы расселялись в городах и поселках стран Южных морей или же в непосредственной близости от населенных пунктов. Обычно они занимались морской торговлей, значительно реже и в меньшей степени — ремеслом, сельским хозяйством и добычей полезных ископаемых. Китайские переселенческие общины не были однородны по своей социальной структуре: в «Мин ши» отмечается, что китайская колония на Лусоне состоит из семей богатых купцов и жизнь китайцев на Яве весьма состоятельна[406], а донесения ранних европейских пришельцев на Дальний Восток свидетельствуют о наличии среди китайских переселенцев невольников. К середине XVII в. китайская община в Малакке состояла из 127 мужчин и 140 женщин, 159 детей и 93 невольников-мужчин, 137 невольниц и 60 невольничьих детей[407]. Однако все члены переселенческих общин продолжали считать себя китайцами, сохраняли свой язык, обычаи и культуру и почти не ассимилировались с местным населением.
В целом, судя по отрывочным данным источников, китайские общины в странах Южных морей в рассматриваемый период представляли собой особый вид колоний переселенческого типа[408].
Говоря об особом виде, мы прежде всего подразумеваем их политический статус. В то время в большинстве стран Южных морей еще имелись пространства, никем не занятых и не возделываемых земель. Как отмечает В. Парселл, для ранних времен китайской колонизации в этих странах характерно, что китайцы селились там, где хотели[409]. В связи с этим они не были в экономической зависимости от местных властей. Вместе с тем они не создавали и самостоятельных государственных образований, обособленных политически от тех стран Южных морей, на территории которых они располагались. Приходя к власти в тех или иных из этих стран (Палембанг, а позже Поло), выходцы из китайских переселенцев объявляли себя властителями всей данной страны, не выделяя особо местную китайскую общину. Как правило, китайские общины пользовались известным самоуправлением (имели собственное выборное руководство), составляли военные ополчения, но вынуждены были считаться с политической властью местных правителей.
Но основной особенностью этой колонизации была полная независимость переселенцев в странах Южных морей от центрального императорского правительства и местных властей прибрежных провинций Китая. Пример Палембанга наглядно подтверждает практическую самостоятельность заморских китайцев даже при формальном провозглашении власти империи в этом районе. В других же случаях минское правительство не пыталось даже формально провозглашать свою власть над китайскими переселенческими колониями в странах Южных морей. Некоторые из колонистов поддерживали с минским двором посольские связи, и эти посланцы принимались в Китае так же, как и все прочие иноземцы. Так, например, в 1411 г. в Китай прибыл глава китайской колонии в г. Грисе[410]. Он был принят как обычный «иноземный глава». Большинство же китайских переселенческих общин вообще не поддерживало официальных отношений с Китаем.
Теперь вновь вернемся к вопросу: почему при всей активизации внешней политики в странах Южных морей в начале XV в. минское правительство не обратило себе на пользу такое выгодное для него условие, как широкое распространение в этих странах китайских колонистов? На первый взгляд дело обстоит довольно просто: китайские источники «официального» толка относят переселенцев к людям, нарушившим моральные установления уже самим фактом ухода на жительство за пределы Китая. Здесь несомненно сказалось влияние господствовавшей конфуцианской идеологии, пытавшейся закрепить твердое положение каждого индивидуума в рамках феодального общества и осуждавшей всякий уход из родных мест, от «могил предков». Однако подобное отношение «официальных» источников отразило и то, что китайские феодальные власти боялись создания заморских центров оппозиции их безудержному гнету и мелочному надзору. Мы уже отмечали, что давало почву для этих опасений в конце XIV в. Аналогичные причины сохранились и в начале XV в. В этой связи уместно напомнить, что в официальных источниках одним из основных мотивов снаряжения морских экспедиций выступают розыски якобы бежавшего за море свергнутого императора. Вновь обострилась в начале XV в. и борьба с «японскими пиратами». Кроме того, как мы покажем ниже, минское правительство в конце XIV — первой половине XV в. пыталось, насколько возможно, установить свою монополию на внешнюю морскую торговлю. Китайские переселенцы, занимавшиеся частной торговлей у берегов Китая зачастую в обход надзора властей, рассматривались последними как нарушители всевозможных запретов и ограничений в этой области. Это также отражалось на отношении к переселенцам в официальных источниках.
