Кисмет - [72]

— Теперь ты расскажи свою любимую историю про себя, — объясняет Хамза и снова трясет ее за плечо. Его рот слегка перекошен, зрачки расширены; нет сомнений, он тоже под действием наркотика.

— М-м-м, — тянет Анна, садясь прямо и пытаясь стряхнуть уныние, сопровождавшее ход ее мыслей. — Ладно. Дайте подумать, — она глубоко вздыхает и кладет ладони на скатерть; руки ее ложатся рядом со стаканом, наполненным слоистым сливочным пудингом, вероятно панна-коттой. Она не заметила, когда его принесли, но видит, что все остальные уже съели свой десерт.

— Ты часом не заснула? — ехидно интересуется Ингрид.

Все смеются, однако Анна продолжает неотрывно смотреть на свои руки, силясь вспомнить что-то интересное, но мозг ее неповоротлив.

— Расскажи, как марокканец хотел купить тебя за тридцать верблюдов.

— Или как ты опоздала на самолет в Шотландию и пыталась прорваться через рамку в аэропорту.

— Или как думала, что у тебя сердечный приступ, и звонила на горячую линию службы здравоохранения.

Снова смех; Анна не обращает на него внимания. Она перебирает разные ситуации и отсеивает те, в которых представляется неуклюжей простушкой; она хочет показать истинную себя — бесстрашную, предприимчивую, одаренную богатым воображением.

— Придумала, — Анна хлопает ладонью по столу. — Вот моя любимая история. Извините, если вы ее уже слышали. Итак, в честь пятидесятилетия моей мамы мы почти всей семьей собрались поехать в Париж на выходные. Я тогда училась на втором курсе. В пятницу села в поезд из Шеффилда до Бедфорда и должна была накануне отъезда переночевать у мамы. А за ужином вдруг вспомнила: о ужас, я забыла паспорт.

Над столом пронесся всеобщий разочарованный стон.

— Это только начало. Слушайте дальше. И вот, стало быть, мы вместе с мамой, братом и тетками едим заказанную в ресторане китайскую еду, а в душе я отчаянно паникую: что делать? Поездка уже оплачена, наш поезд уходит с Сент-Панкрас в одиннадцать утра. Я выскользнула из-за стола и позвонила отцу, который в то время жил в Кембридже. Я хотела просто пожаловаться на неприятность, но у отца тут же созрел план, и он сказал мне, что предпринять.

Анна замолкает и оглядывает комнату, нагнетая внимание слушателей. Ей даже физически нравится произносить речь, чувствовать, как грудной воздух выталкивает слова и предложения, и это одновременно отрезвляет и пьянит ее. Туманная духота хмеля отступила, и теперь Анна отчетливо ощущает биение сердца и вызванное наркотиком радостное возбуждение. Но ее настораживает, что Ингрид, Бин и Тоби хмурятся, и она опасается, что ее речь представляет собой бессвязную ерунду. Потом ее взгляд останавливается на Пите, который улыбается и поощрительно кивает; он понимает, почему она рассказывает эту историю, и ободряет ее.

— Через несколько часов мама пошла спать, — продолжает Анна. — Я ничего ей не рассказала о своих намерениях — она бы сочла их опасными, даже невыполнимыми и никуда бы меня не пустила. Поэтому я подождала полчаса и осторожно выскользнула из дома на улицу, где меня ждал отец. Он гнал машину как сумасшедший, и к часу ночи мы выехали на шоссе, ведущее к Шеффилду, к двум проехали Ноттингем, а в три притормозили у моего дома. Мой паспорт лежал в небольшой обувной коробке, где я хранила личные вещи: любовные письма, свидетельство о рождении. Помнишь?

Этот вопрос обращен к Заре, которая отвечает, что конечно помнит, поскольку Анна тогда перебудила весь дом.

— И потом мы снова выехали на шоссе! Только один раз остановились на заправке. Отец выпил кофе, и мы с ним какое-то время валяли дурака у игровых автоматов. А потом опять безостановочно мчались на юг. Я предлагала сменить его за рулем, но он сказал, что мне надо поспать. Я притворилась, будто заснула, а сама, полузакрыв глаза, наблюдала, как он ведет машину. Начинало светать, и я смотрела на его силуэт, выделяющийся на фоне светлеющего неба, и мечтала, чтобы мы никогда не доехали до Бедфорда: вот бы так бесконечно катить на юг, к побережью, в Европу, все равно куда…

Анна устремляет взгляд куда-то за пределы стола, за пределы комнаты и даже города и поводит кистью руки в сторону воображаемого горизонта. Она почти ощущает, как кровь бежит по жилам, и вспоминает, что такое быть самой собой, — то же самое чувство она испытывала в Сомерсет-хаусе, на «Танцевальном клубке» или когда маленькой девочкой хвасталась отцу своими достижениями.

— Конечно же, мы доехали до Бедфорда, и отец высадил меня. Я прокралась в дом, на цыпочках поднялась в свою комнату и двадцать минут полежала на кровати, слушая пение птиц, пока мама не постучала в дверь и не сказала: «Пора вставать». Весь день, в поезде и в Париже, все говорили мне, что я выгляжу усталой, но я отнекивалась: да ничего подобного. И я не лгала. Мне было хорошо. Я чувствовала себя такой счастливой! Вот и все. Конец.

Все улыбаются и хлопают, но нет ни смеха, ни энтузиазма.

— Милая история, — произносит Сесиль.

— Чудненько, — роняет Бин.

Ингрид тоже бормочет какую-то расхожую фразу, а Зара говорит, что отец Анны гордился бы дочерью. Анна, не ожидавшая такой сдержанной реакции, понимает, что друзья проявляют вежливость и чуткость, ведут себя осторожно, поскольку она внесла в комнату мертвого отца и положила его на стол всем на обозрение. Она смотрит мимо них на Пита, который теперь глядит на нее с нежным, проникновенным выражением лица, наклонив голову набок. Он поднимает одну бровь, словно задавая вопрос, и Анна догадывается, что он повторяет свое предложение свернуть вечеринку. Все-таки Пит ничего не понял; он не разделяет ее оживление, а, так же как все остальные, жалеет ее. Только у пьяного Кейра возникает желание разрядить атмосферу.