Кислородный предел - [3]

Сомнамбула лишь тупо подавался, словно ванька — встанька, под ударами. За ворот его затрещавший влекут за собой:

— Послушай, друг, нам без тебя никак! Ты от нас никуда теперь, слышишь?

— Мы — целое теперь, одно! Москву сейчас — раком!

И вот уже по улице ночной идут, шатаясь, впятером — на зыбких ногах, уходящих в мостовую, как в воду; в обнимку шествуют, как победители чемпионата, не то от смеха загибаясь, не то от слез захлебываясь, — так сразу не поймешь; гиена так то ли смеется, то ли плачет, у волка так бывает, с непривычки трудно отличить улыбку от оскала Идут, орут, поют и на людей, не выдержав, бросаются — на девушек, мужчин, старух, японцев, всех подряд, не разбирая, — в тиски объятий зажимают, без сострадания, до хруста сдавливают и будто метят, метят каждого, размазывая сажу по сжатому в ладонях девичьему, мужскому ли лицу. Без устали людей в затылки, лбы, носы и щеки чмокают — с оттяжкой и трубным сопением, смачно. Чумные словно, бесноватые, и цель одна у них — побольше за собой в могилу утащить.

На улице светло, как днем, — Москва же, ночь глубокая в Москве, когда на улицах центральных море разливанное огней и ослепительно подсвеченные здания меняются перед глазами, словно жемчужно-матовые снимки в дорогом альбоме открыточных красот. Народу — пруд пруди, ведь пятница, и в ресторанах, барах нет свободных мест, и открывается их воспаленным взорам не то Аркадия, не то Валгалла, столько девушек вокруг — раздетых, полуоголенных, открывших грудь по самые «не могу» и ноги, — соответственно, по самые «не балуйся». Парят, гарцуют, надвигаются безжалостно, в упор не замечая, проходя насквозь, навылет, словно ты — пустое место, и бедрами свои короткие, зачаточного рода юбчонки рвут… ну, в самом деле, ну, нельзя так, сучки! Вам жарко, лето, но не до такой же степени! Бретельки эти ваши, спины гладкие, горячие, как солнцем прокаленная морская галька, вот эти животы открытые, трусы как будто из нектара и амброзии, столь смехотворно условны они, столь прозрачны и призрачны, и какой их только дьявол соткал, какая садистски-изощренная «Прада» сработала?

Дара речи лишаются, словно в пубертате, и глазами пьют, нещадно схватывая все, ничего не упуская: и нечаянный выгиб спины, и скульптурное высвечивание ягодиц под юбкой, и пушок нежнейший вдоль хребта, и контраст между тонкостью смуглых лодыжек и громоздкостью ступней, обутых в белоснежные кроссовки.

— Вон, вон, смотри.

— Целый выводок — откуда?

— Я не понял — последний звонок, выпускной? Какой же день сегодня? Месяц?.. Что за концерт сегодня, девушка, вы не подскажете?

— Ну, ребята, это чересчур! Эротический заповедник!

— Кого хочешь бери! Как из ружья, ребят, серьезно! Вообще только это работает.

— Так что стоишь? Пошли.

И уже с эротической целью набрасываются на вчерашних школьниц, первокурсниц нынешних, — не стесняясь в словах и рукам давая волю. Буря и натиск елозящих губ. Музыкальные вихри проворно шарящих пальцев. Вот один из них, рывком девицу подхватив, на парапет поставив, с мычаньем лезет головой под плиссированную юбку.

— Слышь, давай! А что?.. Я сейчас могу такое…

Он-то знает, только разве объяснишь? Что он с ней, как с первой и последней?.. Не по правилам, конечно. Страхом и гадливостью лица девушек искажены. Ну, еще бы — в жженых тряпках, прокаженные из преисподней перед ними.

Тут откуда-то и парни появляются гурьбой, чтоб за девушек вступиться; на маньяков бросились, как менты на бомжей, ногами бьют, руками — брезгуют. По коленям, по голеням метят. А маньякам будто лишь того и надо — в драку бросились единым организмом словно. Свои и «эти», наши и чужие. «Задавишь» на «задавишь» — вне племенной вражды и разности кровей.

Схлестнулись с буханьем и хрястом, и все смешалось, раскололось на множество сегментов, где в каждом творилась увечная сшибка, и нужно было обладать фасетчатым глазом насекомого, чтобы собрать расколовшийся мир воедино. Остолбенели атакующие, парализованные страхом и потрясенные слепой остервенелостью отпора. Позволили себя гвоздить, смешались, почуяли — запахло жареным — и врассыпную кинулись.

— Ну, все! Хорош! Убьешь так! — один другого в сторону оттаскивает.

Поверженного парня вчетвером они на ноги поднимают.

— Переборщили, друг, конечно, — извини. Не знаем сами, что нашло.

И дальше в путь — куда глаза глядят. Размазывая кровь по черным лицам.

— Как в молодость вернулся, прямо скажем!

— Что — приходилось часто?

— Ага, такой район.

— Стоять — деньги есть? Иди сюда, пацанчик?

— Ага, с третьего класса.

— Москвич?

— Смеешься? «Химик»-Воскресенск — слыхал?

Ну, кто они такие? Что там под наносной чумазостью, под пылью этой угольной, которая так въелась, что уже от плоти представляется неотделимой? Известный тип — «воротнички». Знакомый сорт, который вызревает в теплицах бизнес-центров, в стеклянных и стальных аквариумах адвокатских контор и рекламных агентств. На головах, щеках и подбородках — одной длины густая, ровная стерня, ну, то есть четверо из пятерых мужчин острижены почти под ноль, не длиннее трехдневной щетины и словно мышцами играют интеллектуальными, надменно предъявляя миру оголенные крутые черепа с высокими, гипертрофированными даже лобными долями, что каменеют выпукло и словно неослабно давят в одном сплошном упорстве сломать чужую волю, сломить сопротивление врага. Костюмчики опять же, галстуки, вернее, что от них осталось, — сооl-шерсть, прекрасный лен, плетеный шелк… ну, можно сделать выводы… Вундеркинды-отличники. Былые победители математических олимпиад. От тридцати до сорока. Еще не пересели, может быть, — еще не все — в директорские кресла, еще не заселились в полноценный личный кабинет. Еще не дуб мореный и не кожа страуса, но уже и не пластик, не дерево-плита в гипсокартонных загончиках для офисных овец. Костюм еще не с Сэвил Роу, но и давно уже — не «Большевичка».