Кислородный предел - [18]

— Слышь, мужики, а правда, что евреи… ну, это… себе обрезают специально, чтоб дольше не кончать?

— Херня все это!

— Вот врать не буду, мужики — иной раз час без перерыва. Зае…юсь страшно.

— Гигант!

— На эту тему анекдот…

— …Прости, Серег. Серьезно, искренне. Ну, переклинило.

— …Ну это пока молодые. Лет пять, ну, десять максимум, и скажем спасибо за то, что хотя бы стоит.

— …Но я тебя предупреждал, что голову тебе пробью? Если ты хотя бы еще слово? Нельзя так потому что… такими вот вещами. Потому что если тебе за людей не страшно и не больно, то какой же ты после этого человек? Во всяком случае, меня к своей системе доказательств притягивать не надо. Я не святой, обычный, грешный, я контрабандой занимался, наркотой по клубам, много чем, я человеку одному однажды тачку без тормозов спокойно продал, потому что мне деньги были срочно нужны, потом вот, правда, позвонил, предупредил, и много раз так было, но все-таки есть какой-то предел, за которым все шутки кончаться должны. Ну, это я не знаю… как бабушек за пенсию по голове… ну, хорошо, ну, укради, убей, но это я не знаю, каким вообще сознанием, каким устройством мозга надо обладать, чтобы старух и стариков вот так вот за последние гроши. Детей опять же. Или вот так, когда в пожаре люди ни за что… А ты совсем, выходит, ориентацию в пространстве потерял… — Артур все это говорит, в объятиях богатырских сомнамбулу сжимая. Не отпускает, давит, долбит, настойчиво втемяшивая; ждет понимания, проникновения, раскаяния от цельного, глухого, как стена, лунатика. — У тебя вон, смотрю, крест на груди. Значит, в Бога… хоть что — что да есть. Или просто как золото?

— Кресты, — Андрей встревает, усмехаясь, — это модный аксессуар. И потом — уголовники кресты очень любят, купола там, святых, церкви-маковки. На человеке пробы негде ставить, пятнадцать христианских душ загубленных, зато вся шкура до колен в распятиях и Богородица с младенцем на спине. Вот тебе и христианское сознание.

Все нагишом сидят, лишь чресла опоясав полотенцами, — античные герои. Вот Гриша — стареющий мальчик с жалкими и жадными глазами кролика, которые запаяны в телескопические линзы нелепых «ботанских» очков; безволосая впалая грудь, со слабыми мышцами тонкие руки; худой от природы, тщедушный, но в то же время и все признаки хорошего, здорового питания налицо — не толстая прослойка жировая, но некий лоск, который недоступен большинству обыкновенных смертных Гришиных сограждан, имеющих гораздо меньше пяти тысяч долларов ежемесячного дохода. Вот рослый и сильный Андрей, не утративший юношеской устремленности ввысь, но в то же время и набравший, нарастивший необходимую, приемлемую массу, — так просто не согнешь, не сдвинешь. Вот исполинский, мощный, как валун, дородный торс Артура — заросший густо черными волосами, с ощеренными мордами волков, наколотыми на предплечья. Сергей-один — с телосложением боксера-средневеса, с таящейся в подвижных мышцах взрывной, молниеносной силой. И тоже моде дань на правой стороне груди — татуировка, щит и меч; погранвойска, наверное. Лунатик, наконец, — с поджарым станом, долговязый, жилистый, с простым латунным крестиком на прочной золотой цепочке: Иисус Назарей, Царь Иудейский, тощий, изможденный, как узник Бухенвальда, с торчащими сквозь кожу ребрами, но смерть поправший — видите в ногах распятого Спасителя черепушку и кости «веселого роджера»?

— Одно хорошо, — начинает Артур, — у нас в гостинице одни мужчины в основном. Не так трагично. Другое дело — дети, самое начало жизни.

— Какая разница, не понимаю, — не соглашается Андрей. — Мужчины, дети, женщины… Мужчины, что, по-твоему, без никого? Их тоже кто-то потерял — кусок живого мяса у кого-то отхватили. У каждого — мать, жена… Мы уходили — никого вокруг, спасатели да погорельцы вроде нас, а вот сейчас к гадалке не ходи — вокруг пожарища толпа родных. Ментов, спасателей на части рвать готова, лишь бы сквозь оцепление, и то, что смысла нет, что поздно лезть в гостиницу, они, конечно же, не понимают.

— Сказали ведь — живые есть, — на это возражает Гриша упавшим голосом, как будто сам себе не верит. — Там вроде людей по больницам.

— Ну это да, конечно. Кому-то кусок оторванной плоти обратно приставят.

— Да нет, ну, дети — это все-таки святое, — упрямствует Артур. — Мужчина что? Он воин, он солдат, в конце концов, и смерть ему естественнее, привычней принимать. Не обязательно война, а даже и так, в мирной жизни. Его это дело. А дети. Ну, как сказать?.. Ну ты вот отец? — в Андрея пальцем тычет.

— Отец, отец.

— Ну вот, должен сам понимать. Для них все в первый раз, ты понимаешь? То, что для нас обыденная жизнь, для них — чудеса. Первый раз жирафа в зоопарке видят, кролика, собаку, кошку — в первый раз. Обычную, драную, Мурку, но зато ведь впервые! И дальше, дальше — тоже первое. Первая любовь, школьная пора… И вот представь: а ничего у них вот этого не будет. Любви не будет первой у мальчика и девочки. Футбола не будет. О велике мечтал — не будет велика. И сразу вопрос — о справедливости в космическом масштабе.

— К Богу вопрос?

— Да. А тут без детей обошлось, и вроде как нету вопросов.