Кирилл и Мефодий - [257]

И все же это только догадка, и ее нельзя ничем подтвердить. О тех людях, которые были с ними, давно ничего не слышно. Наверно, их спрятали где-нибудь на границе государства, или они тоже переплыли на спор какую-нибудь полноводную реку... Если он, Борис-Михаил, наведет порядок, то постарается их разыскать и разобраться с самим собой и с делами своего сына. К его проступкам он относился мягкосердечно, и поэтому все пришло к такому концу. Если б он вовремя попытался побольше узнать о смерти Якова и Гойника, может, не передал бы государство в руки первородного сына. Уже тогда он понял бы: кто годами носит в душе жажду мести, не подходит для управления. Любое слово, сказанное против, становится для такого человека камнем, который омрачает его жизнь и который он жаждет бросить в того, кто произнес это слово. Месть! Мерзкое чувство только однажды выползло на потайного угла души, но Борис-Михаил смог преодолеть его. Это было, когда сербских князей привезли в его столицу. В сущности, то чувство было не желанием отомстить, а злорадством. Но оба они дети одной матери — злобы, и поэтому он их не признавал, старался держать под пятой. Если человек поддается мелочным земным страстям, он превращается в тирана своего народа. Такие тираны не могут долго продержаться. Посмотрим, каким будет итог сына. Пожалуй, самое лучшее — смерть!..

При мысли о смерти монах долго стоял на коленях, вслушиваясь в себя и глядя в пол пустым, бессмысленным взглядом. Да, завтра он должен выступить против глупого сына, свергнуть его. Если победит, он должен будет наказать его, но как ?

Если он помилует сына, то потеряет славу справедливого человека. О нем скажут: перебил бояр и их детей, а сына простил... Ах, эти убитые дети!.. Дети!.. Расате не был ли ребенком? У предков не существовало закона, который делил бы людей на отцов и детей, на женщин и девушек. Все были равны перед смертью... Как поступить ему, чтобы не назвали его ни жестоким, ни несправедливым?

Первые утренние лучи проникли во мрак церкви и оживили застывшие лики святых. Борис-Михаил поднялся, перекрестился и пошел к дверям. Во дворе было шумно. Брат, Ирдиш-Илия, приехал с конной свитой и, увидев Бориса-Михаила, соскочил с коня и обеими руками почтительно подал ему позолоченный меч, будто снова возводил на княжеский престол. Борис-Михаил медленно взял меч, поднес к губам и поцеловал. Из-за бессонной ночи лицо его было пепельно-серым, а волосы белыми, словно первый снег. Эту седину все восприняли как знамение: князь отправлялся устранить последнюю помеху на пути своего святого дела.

Княжеский конь тоже был белым, и черная власяница подчеркивала и седину, и белую масть коня. И только голос Бориса-Михаила оставался таким, каким они слышали его столько лет: суровым, металлическим, как удар меча о меч.

— С богом — вперед!

— Вперед, великий князь! С тобой — вперед!

Монахи запели молитву, и шествие двинулось к Преславу.

Не провозглашенная еще новая столица Болгарии ждала их, готовая к бою со старой. И здесь подтверждалось, что жизнь — вечная борьба.

8

Соглядатаи Расате-Владимира прибывали один за другим: «монах выехал из монастыря...», «монах въехал в Преслав и был радостно встречен воинами...», «монах двинулся к Шуменской крепости...». Следующего вестника Расате-Владимир запретил пускать к себе. И без них он знал, кто я как встретит отца в Шуменской крепости. Теперь Расате больше интересовали его гонцы, разосланные по крепостям, начальники которых поклялись ему в верности. Овечская была надежной, а остальные? Те, у Дуная, еще молчат, отозвались только четыре небольшие крепости, расположенные по ущельям и перевалам. И все... Расате-Владимир распорядился свернуть расставленные вокруг Плиски шатры, солдатам перейти за ров, а женщинам и детям — за каменную стену.

Этот приказ вызвал невиданную панику. Люди и без того с тревогой наблюдали за мчавшимися гонцами, и теперь они поняли, что князь-монах едет воевать с сыном. Женщины не забыли его прошлой расправы с бунтовщиками, и поэтому началась невообразимая суматоха, поднялся истошный плач и визг. Хан Расате-Владимир выслал людей навести порядок. Все должны были находиться на отведенных им местах и не мешать воинам.

К вечеру порядок восстановили и крепость была готова и сражению.

Перед тем как солнцу скрыться за холмами, какая-то конница подняла на горизонте облако пыли. Ворота быстро закрыли на засов, войска заняли свои места за зубчатыми стенами, но страх был напрасным. Приехали два отряда из нижних земель — друзья и приверженцы бывшего таркана Котокия. Они тайно выбрались из крепости и спешили на помощь Расате-Владимиру. С их прибытием надежда, словно летний ветерок, ободрила хана. Значит, не только монах двинулся к столице, были и друзья, спешившие поддержать его. Новые отряды вдохнули в него смелость. Их боилы рассказывали, будто и от Средеца идет на помощь большое, войско. Это окрылило защитников столицы Расате. И так они обманывали себя, пока на горизонте не показался белый конь. Это было на десятый день, после полудня. Перед всадником развивались хоругви, и лес копий блестел на солнце. Войско, которое следовало за ним, было огромно, и Расате закрыл глаза, чтобы не видеть его. Он открыл их, лишь когда стали указывать на гонца, спешащего из Овечской крепости. Тот едва спасся бегством от преследования дозорных противника.