Киппенберг - [20]

Сегодня, когда я могу взглянуть на события, разыгравшиеся в феврале 1967 года, с известного расстояния, мне становится ясно, до какой степени уже тогда было деформировано мое внутреннее отношение к Боскову. Поначалу мы оба представляли собой несокрушимую боевую упряжку, но вскоре я распознал основную слабость Боскова. Да, Босков сокрушал любую преграду. И сопротивление только раззадоривало его, но ему непременно требовалось открытое сопротивление, на которое можно ополчиться со всем размахом. Против обструкции, против скрытого противодействия Босков был совершенно бессилен. Он ощущал противника, но не мог его ухватить; захоти он обрушиться на него всей своей тяжестью, сто килограммов рухнули бы в пустоту. Тогда он промокал носовым платком лысину и возмущенно тряс головой, что вот, мол, где-то скрывается оппонент, который не решается выступить открыто. Боскову требовался на ринге открытый противник, бой с тенями его никак не устраивал. Я это скоро раскумекал и, будучи по природе хладнокровным тактиком, строил порой на этом свойстве Боскова свои расчеты.

Итак, Босков плюхнулся во второе кресло. Едва я сказал, что письмо из Тюрингии провалялось у Кортнера с понедельника, Босков так и взвился:

— Хотел бы я знать, когда будет конец этому проклятому разгильдяйству!

Я протянул ему письмо через стол и, поскольку он уже завелся, указал на зеленую пометку шефа.

— У разгильдяйства всегда есть свои причины. Наш друг Кортнер еще малость помариновал письмо у себя, но с вполне конкретной целью: а вдруг все само собой образуется, и тогда он сможет «омыть в невинности руки свои».

— А вы… — начал было Босков, но я перебил его:

— Что значит «я»? Вы всякий раз предоставляете именно мне расхлебывать кашу! Кто получает всю корреспонденцию, уж не я ли? И Анни тоже вроде бы числится в вашей партгруппе? Кстати, мне опять пришлось пригрозить нашей Красной Шапочке злым партийным Волком.

— Значит… — еще раз попытался Босков.

— Временами мне кажется, что фрейлейн Зелигер вообще имеет зуб на нас, — слово «нас» я особенно подчеркнул, — как бы то ни было, программа есть, я просил ее позвонить в Тюрингию и сообщить, что мы с понедельника к их услугам.

Словно в подтверждение моих слов зазвонил телефон. Босков, не вставая, потянулся к нему, снял трубку, послушал, сказал: «Ну, тогда все в порядке» — и положил трубку на рычаг.

— Они будут в понедельник, — сказал он, — и, если верить Анни, они безумно обрадовались. Могу себе представить. — Он вернул мне письмо и спросил: — Когда вы наконец переговорите с Ланквицем, чтобы подобные случаи не повторялись?

— С Кортнером я уже переговорил, — отвечал я. — А как обстоит дело с шефом, вы знаете не хуже меня. От самовластия даже вы не можете его исцелить. А кроме того, сегодня письмо его уже ни капли не интересует, он давно про него забыл.

— И следовательно, нет оснований говорить с ним об этом, — сказал Босков, привстав с кресла. Потом он достал из шкафа свое пальто. — Не знаю, что это даст, — продолжал он, — но едва ли больше, чем вчера.

При этих словах он как-то нехорошо поглядел на меня, что мне совсем не понравилось, и я срочно сделал непроницаемое лицо. Босков же, пока я помогал ему надевать пальто, продолжал:

— Я, конечно, понимаю, что́ вас смущает, дело касается вашей жены, я согласен, это ставит вас в неловкое положение, но от этого ничего не меняется, другими словами, это не зачеркивает тот факт, что вы опять сплоховали.

Теперь толстяк стоял передо мной, слегка расставив ноги, устойчивый и весомый, как монолит, который не так-то просто сдвинуть в сторону. Несколько секунд он молча смотрел мне в лицо.

— Что с вами происходит? — спросил он уже другим тоном. — Не пойму я. У вас на душе явно лежит какой-то камень, и уже не первый день. Почему бы вам не выговориться? Ведь вас что-то тяготит.

— Ума не приложу, о чем вы, — ответил я, смущенный взглядом Боскова.

— Понимаете, временами мне кажется, будто вы разбиты параличом, — сказал Босков и вздохнул. — До чего дьявольски трудно бывает порой с людьми. Отъезд вашей жены был бы отличным поводом разрешить с шефом парочку-другую принципиальных вопросов, которые возникли отнюдь не после конференции работников высшей школы, а много раньше. — Он взглянул на часы. — Мне пора, — завершил он, — но мы еще продолжим наш разговор.

— Утром в субботу нам еще надо заняться планами, — сказал я. — В девять часов с Харрой у вас, идет?

Босков кивнул.

Я добавил:

— Меня, может, завтра не будет: надо отвезти Шарлотту в аэропорт.

Босков опять кивнул и, уже взявшись за ручку двери, еще раз взглянул на меня задумчиво, испытующе, с сомнением.

То, что он сказал на прощанье, до мельчайших подробностей отпечаталось в моей памяти. А вот тогдашнего Киппенберга его слова хоть и смутили, но по-настоящему не затронули.

— Вы знаете, — сказал он на прощанье, — что можете на меня положиться. Однако, — и он возбужденно запыхтел, — однако вам следовало бы спросить себя, очень серьезно спросить себя, куда подевался тот парень, который однажды, только-только со студенческой скамьи, дерзкий, решительный и божественно бесшабашный, ворвался в эту затхлую атмосферу… А заодно спросить себя, кто и кого положит здесь на обе лопатки, когда дойдет до драки. Потому что уже приспело. Я хочу сказать, время приспело, мой дорогой, понимаете, время приспело. Настанет час, Киппенберг, настанет час, и мы посмотрим, кто тогда кого оставит в одиночестве.