Киппенберг - [12]

Мы поздно легли в тот вечор. Шарлотта еще спросила меня:

— Да что с тобой творится?

— Ничего, — устало ответил я. — Просто я порой думаю о будущем, не часто, но думаю, и тогда мне становится страшно.

— Откуда такой пессимизм?

— Исследователь утрачивает право на существование хотя бы оттого, что считает это существование абсолютным. Возможно, мы сегодня еще на что-то годимся. А завтра, завтра мы будем годиться или нет? — Я вытянулся в постели и подложил руки под голову. — Я, может, еще и потому не задумываюсь теперь о будущем, что они просто-напросто несовместимы.

— Ничего не понимаю. Кто несовместим? С кем?

— Будущее и наш институт, — ответил я и погасил ночник на своей тумбочке.

Потом я долго лежал в темноте и не мог понять самого себя. Почему я бессмысленно перекоряюсь с Шарлоттой, почему я сегодня днем мечтал схватиться с шефом, хотя мы отлично понимаем друг друга, когда он, как частый гость, присутствует за нашим столом? Почему я начал подвергать сомнению свою богатую успехами жизнь, хотя уже много лет счастливо и спокойно живу с Шарлоттой в мире и благоденствии? Я искусно и с умом привел свое существование к подобающей стабильности; чего ради я сам же хочу нарушить достигнутое равновесие?

Я думал, что Шарлотта уже спит, но вдруг ее дыхание коснулось моего лица, я ощутил исходящее от нее тепло, я услышал ее голос:

— Ты что, не хочешь, чтоб я ехала? Неужели ты и в самом деле не понимаешь, как много значит для меня такая поездка?

Я и в самом деле не понимал.

Нет, нет, тогдашний Киппенберг не имел ни малейшего представления о том, какие мысли занимают его жену.

— Шарлотта, — сказал он и повернулся к ней лицом, — я от души желаю тебе этой поездки, насколько я вообще могу чего-нибудь тебе желать. Я радуюсь за тебя, потому что ты побываешь в прекрасном городе, я завидую тебе из-за того, что ты там увидишь.

— Тогда все в порядке, — сказала она, — тогда по крайней мере у нас с тобой все в порядке.

А все ли было в порядке между Киппенбергом и Шарлоттой? Да, само собой, все обстояло наилучшим образом! Правда, желание, с которым он заключил Шарлотту в свои объятия, могло быть и посильней, но страсть в нем до сих пор не пробуждалась, и, даже будь он способен испытывать страсть, он все равно не дал бы ей ходу из уважения к Шарлотте. Сдержанная пылкость более приличествовала, на его взгляд, в обращении с женщиной столь утонченной культуры. Точно так же и ее ответ на его ласки мог быть хоть немного безоглядней, но и ответ полностью соответствовал сложившемуся между ними ритуалу, в котором он брал, а она отдавалась. Вовсе не потому, что этот ритуал им прискучил, отнюдь нет, просто после семи лет супружества каждый из супругов так мало знал о другом, что принимал сдержанность своего партнера за его природное свойство, и ни один не давал себе воли.

2

Я пытаюсь в хронологической последовательности поведать о событиях, разворачивавшихся две недели подряд в феврале шестьдесят седьмого, замечу, однако, что эти дни были чреваты раздумьями и пронизаны воспоминаниями, а поэтому, чтобы внятно изложить происходившие во мне перемены, я буду вынужден время от времени прихватывать еще более отдаленные периоды своего прошлого.

Итак, наутро после разговора с Шарлоттой я, как и обычно, заявился в институт раньше срока, спустился в подвал, поглядел на рентгеногониометры и поздоровался с бригадой вычислителей. Не успел я переступить порог своего кабинета, как раздался телефонный звонок. Звонил Босков.

О докторе Боскове, толстом Боскове, как ласково прозвали его в институте, Родерихе Боскове, которому в ту пору уже минуло шестьдесят, о нашем неосвобожденном секретаре парткома, я буду говорить еще не раз. Сам я тогда не был членом партии, а на вопрос, почему я не вступаю, обычно отвечал, будто хочу доказать некоторым личностям, что специалист моего уровня может сделать карьеру и без партбилета. На самом же деле я долгое время находился под влиянием отца, который до конца своих дней питал глубокое предубеждение не столько против партийности поведения, сколько против партийной принадлежности, что в свою очередь было связано для него с ошибками прошлого.

Своим астматическим голосом Босков сказал в трубку:

— Доброе утро, коллега Киппенберг, — и, не дав мне ответить, сердито запыхтел: — Где письмо доктора Папста?

Я знал, кто такой доктор Папст. Но понятия не имел ни о каком письме.

— Я все равно собирался к вам заглянуть, — сказал я.

— Не увиливайте. Скажите просто и внятно, куда вы задевали письмо из Тюрингии. Мне только что звонил их секретарь парткома. Они восемь дней назад отправили вам письмо с курьером.

— Понятия не имею, — ответил я, и во мне все сжалось от злости. — Но если это письмо существует, я его через полчаса вам доставлю.

— Да, уж будьте так любезны, — пропыхтел Босков, задыхаясь от возбуждения. — Может, вы заодно выясните, что вообще происходит в этой лавочке. Да не тяните. Я через час должен уйти.

Я отъединился, хотел набрать номер фрейлейн Зелигер, раздумал и положил трубку. Я просто перешел в старое здание, увидел фрейлейн Зелигер, занятую приготовлением утреннего кофе, и попросил ее не то чтобы невежливо, но без особой теплоты: