Кинжал Медичи - [3]

— Не за что.

Все-таки получилось. Конечно, без штопора можно было вполне обойтись. Но я так решил. Уговорил Чарли, пилота дельтаплана, войти в штопор. Он, конечно, не хотел, но я поклялся, что выправлю корпус без проблем. «Подумай, как здорово это будет смотреться на экране, — сказал я. — А если что, ты всегда можешь спуститься на парашюте». Чарли не знал, что свой я оставил в трейлере.

Этот трюк снимали девять камер. Ну что ж, конец, кажется, удался. При монтаже режиссер загонит сюда крупный план героя, франтоватого и всегда невозмутимого Тома Слоуна, который галантно извинится перед красавицей, пилотирующей дельтаплан: «Извините, что явился без приглашения». Я поднял глаза на Чарли. Он показал мне большой палец, направленный вверх. Я улыбнулся.

Когда мы вернулись к съемочной группе, главный засуетился. Похлопал меня по спине, начал благодарить. Я быстро совершил обход, попрощался со всеми — ведь сегодня был последний съемочный день — и зашел в свой трейлер переодеться. Надел обтягивающую футболку, выцветшие джинсы и коричневую кожаную куртку. На ногах — сделанные на заказ битловские полусапожки.[1]

Вышел и сразу натолкнулся на продюсера, стройную женщину по имени Роунда, рыжую, с полными чувственными губами. А с ней Том Слоун, исполнитель главной роли, звезда первой величины.

Мы с Томом очень похожи — темные вьющиеся волосы, карие глаза, одинаковая комплекция. Вот почему я часто выступаю его дублером.

Увидев меня, Том вспыхнул своей знаменитой улыбкой.

— Боже, Реб, как ты это сделал?

— Очень просто, — ответил я, пожимая плечами. — Разве можно было допускать, чтобы тебя убили?

— Сработано хорошо, — согласилась Роунда. — Очень по-мужски. Но штопор… Реб, ты когда-нибудь думал об опасности?

— Я не совсем понимаю, что это такое, — ответил я, выдавливая улыбку.

Она рассмеялась.

— Ладно, пошли отметим.

— Не могу, надо ехать домой. Оставил в стиральной машине несколько полотенец.

Том повернулся к Роунде:

— Что за полотенца? О каких полотенцах он говорит?

Садясь в свой потрепанный серебристо-голубой «ягуар», я слышал, как Роунда его успокаивала:

— Не обращай внимания. Эти каскадеры… они все немного с приветом.

По дороге я остановился в первом удобном месте. Откинул голову на спинку сиденья.

Эх, Роунда, не знаешь ты, что творится у меня на душе. Зачем мне думать об опасности, если я как вошел в штопор, так до сих пор не могу из него выйти.

* * *

У дома я не сразу выключил двигатель. Тишина, оглашаемая негромким чириканьем птиц, раздражала. Острее ощущалось одиночество.

Неохотно вошел в свое бунгало, быстро переоделся. Видавшие виды шорты, другая футболка, кроссовки. Теплое калифорнийское солнышко уже клонилось к закату, но все равно надо пробежаться. Снять напряжение.

Порой во время пробежки я забывал, где нахожусь и даже кто я есть. Воображал, что вокруг джунгли, за мной крадется учуявшая человеческий запах пантера. Но я начеку и не дам вонзить себе в шею острые белые клыки. Увернусь. У меня всегда это хорошо получалось. Ведь я зарабатываю на жизнь тем, что постоянно уворачиваюсь от смерти. И мне кажется, уже хорошо знаю, как она выглядит.

Я сделал круг в четыре с лишним мили вокруг холмов Малибу,[2] добежал до дома весь вспотевший — и сразу в душ. Потом приготовил нехитрый ужин, открыл бутылку вина. Поставил компакт-диск с «Пасторальной» Бетховена.

Рассеянно оглядел гостиную. Взгляд скользнул по полкам с книгами по искусству вниз к вмятинам на ковре. Они появились недавно на месте антикварного кресла в стиле великого английского мастера Уильяма Морриса. Его забрала Эмили — это было ее кресло, — уходя от меня три недели назад. Я не стал ее отговаривать, мы оба знали, что рано или поздно все кончится именно так. Я приехал со съемки, а она собирает вещи.

Сказала, что ко мне у нее нет претензий, только к себе. Ведь она врач, психотерапевт, казалось, должна была знать, а все же поддалась искушению свить гнездо на перекати-поле. Потом я терпеливо выслушал скучное перечисление моих недостатков, которые давно знал наизусть. Склонность к неоправданному риску, граничащая с патологией, постоянное расковыривание старых ран, боязнь связать себя какими-то обязательствами. И наконец, «одержимость Джиневрой де Бенчи».

Я попросил у нее прощения, совершенно искренне. Потому что действительно был виноват перед ней, как и перед другими, которые были до нее. Она нежно погладила мою щеку. Сказала, что сама должна отвечать за собственные ошибки. Потом ее туфли простучали по плиточной дорожке, дверца машины открылась и закрылась, ожил двигатель. Его шум вскоре растаял вдали, а птицы по-прежнему продолжали беззаботно чирикать.

Я сел на ковер между вмятин, оставленных ножками кресла Эмили. Скрестил ноги. В глазах стояли слезы. Взгляд привычно зафиксировался на репродукции портрета Джиневры де Бенчи работы Леонардо. Моей дорогой подруги Джинни, единственной женщины, с которой я был способен ужиться.

— Джинни… помоги.

По щекам потекли слезы. Я крепко зажмурился и начал массировать виски, медленно перемещаясь во времени. Туда, где оно еще не остановилось. Вот я вхожу с родителями в Большой зал Рембрандта Вашингтонской национальной галереи, где мой отец был куратором отдела искусства Возрождения.