Киношка на задворках - [2]

Тучный актер тевтонского типа средних лет возлежал, опираясь на локоть и обхватив за талию крупную женщину в некоем подобии ночной рубашки. Фальшиво дребезжала «Весенняя песня», экран мигал, наводя почему-то на мысли о несварении желудка. Кто-то на ощупь пробрался мимо Грэйвена, задев его колени, — кто-то невысокий: густая борода задела Грэйвена по лицу, и это было очень неприятно. Потом послышался долгий вздох — новоприбывший уселся в соседнее кресло; на экране же в это время события разворачивались с поразительной быстротой. Помпилия уже, кажется, успела заколоть себя кинжалом и лежала толстая, неподвижная, среди рыдающих рабынь.

В ухо Грэйвена прошептали:

— Что здесь?.. Она спит?

— Нет. Мертва.

— Убита? — с интересом осведомился сосед.

— Да нет, кажется, сама закололась.

Никто не шикнул на них: никто из зрителей не был заинтересован фильмом по-настоящему. В пустом зале царило утомленное безразличие.

Фильм пока не кончился: оставались еще дети персонажей. Неужели эта бредятина захватит теперь и второе поколение? Но маленький бородач рядом с Грэивеном интересовался, похоже, только смертью Помпилии. Само то, что он появился в зале именно в этот момент, приводило его в восторг: Грэйвен раза два слышал слово «совпадение». «Если подумать, это просто абсурдно», — шепотом бормотал сосед. И: «совсем нет крови…» Грэйвен не слушал: он сидел, зажав руки между колен. Он, как уже много раз прежде, думал о том, что ему угрожает сумасшествие. Надо собраться… взять отпуск… пойти к врачу… (Бог знает, какая инфекция поселилась в его венах!) Вдруг Грэйвен осознал, что бородатый сосед обращается к нему.

— Что? — раздраженно спросил он. — Что вы сказали?

— Крови, говорю, должно быть больше, больше, чем вы можете представить.

— О чем вы?

Когда сосед говорил, он обдавал Грэйвена влажным дыханием — кажется, даже с капельками слюны. При этом в его горле что-то булькало — неприятный дефект речи.

— Когда убиваешь человека… — начал он.

— Это была женщина, — нетерпеливо заметил Грэйвен.

— Какая разница.

— И вообще убийство тут ни при чем.

— Это неважно.

Кажется, они вступили в абсурдные, бессмысленные пререкания в темноте.

— Я-то, видите ли, разбираюсь в этом, — сообщил бородатый коротышка с невероятным апломбом.

— В чем разбираетесь?

— В таких вещах, — неопределенно ответил сосед.

Грэйвен повернулся, пытаясь разглядеть его. Никак сумасшедший? Может быть, это предостережение — смотри, мол, и ты можешь стать таким же и так же будешь бормотать бессвязицу, подсаживаясь к незнакомцам в пустых кинозалах… Только не это. Господи, думал он. Нет! Я не сойду с ума. Он всматривался, но видел только темный силуэт.

А сосед продолжал говорить сам с собой:

— Разговоры, разговоры… Говорят, что это все ради пятидесяти фунтов! Но это ложь. Есть ведь причины и причины — а они вечно хватаются за самую очевидную, нет, чтобы в ней корень посмотреть!.. Тридцать лет — одни рассуждения. Простаки, какие простаки… — добавил он почти беззвучно, все с теми же нотками самомнения в голосе.

Так вот оно каково — безумие… Но пока он это понимает, он сам нормален — по крайней мере относительно. Может быть, менее нормален, чем искатели любви из Гвардейского парка на Эджвейр-Роуд. Но более нормален, чем этот тип. Поэтому бормотание безумца под аккомпанемент расстроенного пианино сильно воодушевило Грэйвена.

Коротышка опять повернулся к Грэйвену, обдав его брызгами.

— Убила себя, говорите? Но кто это узнает? Вопрос ведь даже не в том, чья рука держит нож…

Неожиданно коротышка доверительно опустил ладонь на руку Грэйвена. Ладонь была влажная и липкая. Грэйвен произнес с ужасом, когда возможный смысл сказанного дошел до него:

— О чем вы говорите?..

— Дело в том, что я-то знаю, — сказал коротышка. — Человек в моем положении волей-неволей узнает почти все…

— В каком… положении? — спросил Грэйвен. Он ощущал липкую руку соседа и никак не мог сообразить, дошел ли он уже до истерического состояния. В конце концов, может быть дюжина объяснений; например, испачкал человек руки… патокой… да, патокой…

— Отчаянный шаг, как вы бы сказали… — голос коротышки то и дело замирал в его горле. А на экране меж тем происходило нечто странное: стоило на миг отвлечься, и сюжет резко прыгал вперед. Так всегда с этими старыми лентами, где только актеры двигаются медленно, но какими-то рывками. Молодая дама в ночной сорочке рыдала в объятиях римского центуриона. Причем раньше Грэйвен не видел ни ее, ни его. Титр: «В твоих объятиях, Люций, я не страшусь смерти».

Коротышка как-то понимающе захихикал. Он снова говорил сам с собой. Было бы нетрудно игнорировать его… если бы не эти липкие руки. К счастью, сосед убрал их и схватился теперь за спинку переднего кресла. Его голова все время заваливалась на бок, как у ребенка-идиота. Вдруг он произнес — ясно, хотя и непонятно к чему:

— Бэйсуотерская трагедия.

— Это что? — спросил Грэйвен. Он видел уже эти слова на плакате у входа в парк.

— Что это?

— Вот эта трагедия.

— Представляете — они назвали Каллен-Мьюс (Мьюс — кварталы многочисленных лондонских конюшен, перестроенных в жилые дома.), эти грязные конюшни, — «Бэйсуотер».