Киномысль русского зарубежья (1918–1931) - [86]
Никакая эпоха не была так, как наша, старательна, усердна, стремительна, и никогда так лихорадочно не бился пульс у человечества, как теперь; и несмотря на это, или именно поэтому, ни одна фраза не слышится в наши торопливые дни так часто и характерно, как следующая: «Я еще до этого не дошел, я еще этого не успел». Как раз наша запыхающаяся многозанятость, наше суетливое и суетное «некогда» подводит нынешнюю эпоху под знак опоздания, упущения, промедления, которое смерти подобно. И чаще всего, как это и естественно, тем, до чего мы еще не дошли и чего мы еще не успели, оказывается именно книга: она требует времени, а времени у нас нет. И читатель переживает серьезный кризис. Даже если бы мы скопили и сэкономили для книги несколько времени в чисто хронометрическом смысле, у нас все равно не хватило бы душевного досуга, внутреннего времени, у нас не было бы налицо соответственного настроения, сосредоточенности и должной восприимчивости. В беге наших дней распылилась наша душа, и мы растеряли свою цельность. О, куда они ушли, прежние, тихие вечера за книгой при уютном свете подруги – лампы? Только в воспоминании живут они, погасающие отблески иной исторической поры, замирающие отзвуки иного, более спокойного темпа жизни. Непрочитанная книга – это непрожитая жизнь. Пройти мимо книги – пройти мимо жизни. Кто знает: может быть, для меня было бы так необходимо, так важно прочесть эту обойденную мною, эту пропущенную книгу? Быть может, она, с молчаливой просьбой и укоризной смотрящая на меня из‐за стекол библиотечного шкапа, вдохнула бы в меня новую энергию, оказала бы на меня решающее влияние, даже всей моей жизни дала бы другое направление и смысл? Быть может, в ней, среди черных строк ее, затаилось такое слово, которое решило бы все мои загадки и сразу прояснило бы для меня всю темноту мира, так что миру достался бы великий выигрыш моего сердца? Пейзажи земли и неба, пейзажи души, приключения и страсти, редкие и радостные откровения, умиления и очарования, освобождение от повседневности и насущных забот, самые тонкие и самые глубокие соединения мыслей, научные открытия величайшей важности, оригинальные жемчужины идей – все это остается для меня замкнутым и запечатанным семью печатями, если я не раскрою и не усвою себе вот этих окружающих меня печатных кладов, этой немой сокровищницы переплетов. Кто знает, какое большое и единственное, и неожиданное счастье пропустил я, какой не насладился полнотою красоты! Непрожитая жизнь все сильнее и сильнее бурлит кругом меня, по мере того как все выше и выше подымаются кругом меня колоннады непрочитанных книг. И хотя могила все равно прекращает, в срок или до срока, все наши абонементы, и несущественно, умрешь ли ты человеком начитанным или неначитанным, все-таки больно и как-то неловко уйти из мира, не дочитав его прекрасных книг, не использовав его прекрасных библиотек…
С книгой победоносно спорит теперь и кинематограф. Он отучает от чтения. Он отнял у словесников слово и вынул из литературы ее душу. Он имеет заслугу перед культурой и не в меньшей степени представляет собой интересную забаву, приятное развлечение; но видеть в этой движущейся фотографии какое-то особое искусство, какую-то новую ветвь эстетики, но принимать ее всерьез – это значит оказывать ей слишком много чести и пускать ее в ту область художества, на которую этот не великий немой, а маленький немой притязать не смеет. Фотография искони доступа в искусство не получала. Мимолетно задерживая на своем полотне пантомиму, кинематограф бессилен перед драмой. Ибо драма – это движение, а кинематограф, как это парадоксально ни звучит, как раз движения и не воспроизводит. Подлинный, внутренний, психологический динамизм, то, что движется и действует в душе, то, что с наибольшей напряженностью и сгущенностью сказывается в драме и говорит ее звучащими словами, – это именно кинематографу неподвластно. Он хочет заменить слово, но слово незаменимо. И уж во всяком случае не следовало бы слово изгонять из произведений словесности. Далее, ошибочно думать, будто кинематограф отпечатлевает ритм жизни – то серьезное и глубокое, и благородное движение, без которого мир не был бы миром. Нет, кинематограф вообще отмечает и отражает не движение, а только дребезжание, только тряску, только пустое колебание действительности, не движение, а суету, сутолоку, вздор, пробег автомобилей, погоню, глупую скачку, непоседливость Глупышкиных, как обслуживает он и всякую другую глупость. Для него характерны эти видные вблизи раздражающие мерцания его экрана. Философия истинного движения в кинематографе не представлена. Его тени, его призраки, игра его пустоты – все это ему к лицу, к отсутствующему лицу его, потому что кинематограф – это именно, если можно так выразиться, воплощенное отсутствие, явленное ничто, олицетворенное небытие. Кинематограф – это нигилизм. И есть что-то грешное, что-то безнравственное в том, что он опускает нас в свою пустоту, в свой пустоцвет, в свое вечное исчезновение и роковую бесплодность. Можно ходить в кинематограф, но когда выходишь из него, то тебе почти совестно…
