Киномания - [224]
Он вышел на кухню заварить кофе и приготовить десерт, а я остался сидеть ошарашенный и подавленный. Слушая его красивый сильный баритон — его напевный голос звучал, как грегорианские песнопения, — я понял, что означает быть человеком веры, связанным с традицией, которая учит охватывать мыслью века. Анджелотти, ведя свою маленькую, тайную и, возможно, тщетную войну против сирот, явно умел поддерживать свой боевой дух на высоком уровне. Я завидовал его жизненной силе. Что касается меня, то я быт просто раздавлен. Когда он вернулся с двумя дымящимися чашками и блюдечком бисквитов — еще немного еды, которую ему придется проглотить за меня, — я сообщил, насколько безнадежными кажутся мне перспективы.
— Если все, сказанное вами, правда, то я не вижу, чему послужит дальнейшее изучение сирот. Что такого я смогу сделать в промежутке до две тысячи четырнадцатого, чего не смогли сделать другие?
— Не могу сказать точно. Возможно, если вам удастся раздобыть то устройство, о котором вы пишете в своей статье… саллиранд, как вы его называете. Подумайте — ведь с его помощью вы сможете продемонстрировать всем приемы, которыми пользуются сироты в кино.
— Они никогда мне его не дадут.
— Вы уверены? А может, вам удастся его, так сказать, «высвободить»?
— Это значит «украсть»?
Анджелотти застенчиво улыбнулся.
— Будь я иезуитом, я бы предложил вам приемлемое оправдание. Казуистика доминиканцев куда как примитивнее. Можем мы исходить из того, что «на войне все средства хороши»?
Немного тушуясь, я признался:
— Я уже пытался.
— Ах, так?
— У Саймона. Я попросил его дать мне попользоваться саллирандом, но он отказал. А если бы дал, то я бы умыкнул эту штуковину.
— Но возможно, если бы вы вернулись в Цюрих в их кинолабораторию… кто знает? Может, случай и подвернулся бы. Как хотите, но ваше описание этого прибора не очень убедительно.
— Откровенно говоря, Эдуардо, воришка из меня никакой, если вы об этом.
— Я уверен, мы придумаем что-нибудь другое, — поспешил он успокоить меня. — Мы должны поговорить еще. А пока я только прошу вас взвесить мое предложение. В одном, по крайней мере, я уверен — никто другой не имел таких уникальных шансов раскрыть этот великий заговор. Я не знаю ни одного человека, кого они подпустили бы так близко к себе. И это в то время, когда сироты рискуют больше, чем когда бы то ни было.
— Почему?
— Потому что им приходится все больше и больше открывать то, что они делают, все большему и большему числу людей. Фильмы Данкла увидят сотни миллионов по всему свету. Сам Данкл станет знаменитостью. Кажется, нет способа избежать этого. Может быть — боюсь сглазить — может быть, это ошибка, единственная ошибка, которую допустили наши друзья. Уверяю вас, Джон, я не переоцениваю наши шансы. Но моя вера учит: отчаиваться нельзя.
Провожая Анджелотти к лифту, я задал ему еще один вопрос, который припас напоследок еще раньше.
— Мелодия, которую вы напевали во время обеда… вы знаете, откуда она?
— Прошу прощения. Разве я напевал?
Я насвистел несколько тактов того, что мне запомнилось.
— Ах да, — сказал он, подхватывая мотив и добавляя к нему еще несколько нот. — Французская народная песенка. Все еще довольно популярная. Трюффо использует ее в «Шантрапе»>{355}. Я сегодня работал с этим фильмом. Он придержал дверь лифта, чтобы напеть еще несколько тактов, — Прилипчивая, правда?
Вернувшись в квартиру, я выключил свет и в ожидании Клер улегся на диван. Теперь то, что она могла сказать о статье, почти не имело значения. Анджелотти убедил меня — ее публикация бесперспективна. Не потому, что она пыталась сказать слишком многое, а потому, что теперь я имел некоторое представление о том, сколько еще нужно сказать о вещах, в которых я был полным невеждой. На это могут потребоваться годы работы — раскопки, подбор фактов, формулировка обвинения. Эта перспектива обескураживала меня. Тем более что я понимал, насколько слаба моя преданность делу Анджелотти. Нет сомнения, в тот вечер он выставил передо мной сирот в чудовищном свете. Если бы я поверил во все, что он рассказал, то наверняка разделил бы его фанатическую одержимость. Но я просто не мог принимать всерьез описанные им апокалиптические планы. Пока еще не мог — не обдумав все как следует, не получив новых свидетельств. А помимо всего прочего, союзник из меня получался ненадежный.
Анджелотти, наверно, сильно удивился бы, узнав, что мои сомнения возбудила та мелодийка, вопрос о которой я ему задал. Я не смог бы объяснить мое любопытство в связи с ней, а потому и не пытался. Я был уверен: готовя еду, он мурлыкал ту же мелодию, что пела Натали Физер в тот субботний день в Эрмоза-Бич, переживая свои страсти. После того необычного происшествия я часто ловил себя на том, что напеваю ее себе под нос. Значит, это была всего лишь народная песенка, которую где-то случайно услышала миссис Физер. Каким бы ни был истинный ее источник, песня Гийемет имела для меня особое значение. Она несла в себе воспоминание о древней бойне, в ходе которой погибли тысячи людей. Кем были сироты — жертвами или негодяями? В чем состояла моя роль — в том, чтобы стать их врагом, их адвокатом или просто нейтральным наблюдателем, который запишет давнюю, утраченную главу в истории человеческой нетерпимости? Без ясного решения на сей счет мне никогда не хватит воли сделать то, что предлагал Анджелотти.
