Киндернаци - [10]
Эпизод 12. 22–26.06.44
Ожидание очереди.
7.30. Подъем.
Проверка палаты.
Завтрак.
Утреннее построение и подъем флага.
Раздача лекарств. В пятницу или во вторник я, может быть, уеду в Вену в индивидуальном порядке?
Выдача книг.
10 ч. Воздушные ванны, читаю «Полукровку».[8]
Обед.
Тихий час.
Проверка палаты.
Полдник.
До дрожи мечтаю, чтобы отпустили домой. Зачитываются списки тех, кого отпускают. Мюльгоф уезжает во вторник!
Ужин.
10 ч. Отбой.
В 6 ч. уехал домой Тисс.
В обед: объявлен строгий карантин по скарлатине! В 26-й палате заткнули газетной бумагой щели, окна замазали гипсом. Нас точно не отпустят!
Поход.
Ужин.
Песни.
Сон.
Подъем.
Завтрак.
Подъем флага. На этот раз линейка вместе с девочками.
Может быть, меня все-таки отпустят домой.
Раздача лекарств.
Песни.
10 ч. Воздушные ванны.
Обед. Дежурный по отряду Копецкий.
Тихий час.
Проверка палаты. Шкафчик вывернули два раза.
Мытье в лохани.
Зачитывают списки тех, кого отпускают. Скарлатина не помешала! Рихтера отпускают домой.
У меня радость. Во вторник меня, может быть, тоже отпустят.
Г-жа доктор Путер наведалась к нам в общую комнату. Перед отъездом меня будут еще раз взвешивать.
Поход.
Ужин. Меня вызывают в больницу. Ничего особенного. Рудорфа выписывают.
20 ч. Отбой.
Подъем.
Завтрак.
Свободный час.
Раздача писем. Мне из дома № 60.
Путер с обходом. Через две недели я, может быть, поеду домой.
Обед.
Тихий час.
Полдник.
Зачитывание списков. Меня нет.
Коровий выгон. Драка с Копецким — фингал под глазом!
Ужин.
Сон.
Подъем.
Завтрак.
Торжественный подъем флага.
Поход и военная игра с девчонками из «Мирафьори».
Узнал новое о Возмездии и Вторжении.
Обед. Салат из вареных овощей с копченостями.
Тихий час.
Час письма. Письмо № 17.
Полдник.
Прождал долго. В 16 ч. сообщили: мне можно ехать домой!
Прощай, «Козерог»! Больше не увидимся.
Эпизод 13. 18.06.44
Вылазка в Шлагендорф. Снова у нас игра на местности. Не могу привыкнуть к мрачному хвойному лесу. Единственное хорошее в этих деревьях, что к ним удобно привязывать пленников. Я в одиночку изловил и привязал двух девчонок из «Мирафьори». Правда, одна из них была толстуха. Я стянул их веревками плотно, как тюки, и бросил на съедение рыжим муравьям. Анни не участвует, он с женщинами предпочитает вести разговоры, он мирно резвится и носится по лесу. Иногда срывает листок, чтобы определить, какое это дерево (лиственные деревья тут тоже встречаются), и бежит с этим к старшей вожатой. Или вот как сейчас — уселся у пруда и ловит головастиков. Сейчас я его схвачу в охапку и потащу к болоту, это для него самое страшное. По дороге я протащу его вниз головой по коровьим лепешкам. «Это, — скажу я ему, — чтобы ты в болоте не очень выделялся!» С ума сойти, как здорово, — возмездие началось, нанесен ракетный удар! Первой принесла это известие сестра Ирмгард, наша так прямо ошалела. Все мы — девчонки и мальчишки из «Козерога» — дружно объединились в пылу ликования, по крайней мере в лице наших вожатых. В Лондоне шестнадцать часов не прекращалась воздушная тревога, целые кварталы обрушивались в гигантские воронки. Ракету даже не успеваешь услышать, сразу взрыв. Теперь наша победа — вопрос немногих недель. Сегодня Германия наша, а с такими гениями — завтра и целый мир. Сейчас я бы, кажется, только и делал, что день и ночь слушал бы радио, прирос бы к нему. Так и вижу, как английские томми переламываются и горят, точно сухая солома. Ингу какой-то мерзкий мальчишка протащил волоком по острым камням. Ну, погоди у меня! Но сперва надо ее подлечить, а то она, бедняжка, вся в ссадинах.
В этот день сестры после пережитой радости устроили нам мытье в корыте, оттирали жесткими щетками, я сказал, что сам себя потру, а то сестра опять, как в прошлый раз, сделает мне внизу больно. Один новичок, вестфалец из Йолленбека, принял меня, австрийца, за выходца из Рейнских земель, это было так приятно, что я даже загордился. И тут, как нарочно, к нам в лагерь явился гебитсфюрер Хайль из Вены, чтобы проведать венских ребят. Он сразу приметил Витрова и вызвал его на аудиенцию в прихожую перед кухней: Витров изо всех сил вытягивался по стойке «смирно», но гебитсфюрер самым домашним голосом сказал: «Вольно! Я сразу обратил на тебя внимание: у тебя на лице написано, что ты самый интеллигентный, но интеллигентность, как мы с тобой знаем, не котируется. Во всяком случае, если тебе что-нибудь нужно…»
Я стою перед ним весь красный, выбитый из колеи; гебитсфюрер сжалился надо мной, отдал приветствие, чтобы я мог уйти.
Эпизод 14. 6.06.44
Солярий. Круглая земляная площадка, заполненная радиально расставленными деревянными топчанами, от которых исходит душистый древесный запах, над головой — кружевной купол зеленого солнечного света. Наконец-то и здесь наступила весна, запоздалая горная весна, наконец-то можно позагорать — один час как целая жизнь — в черных физкультурных трусах и черных спортивных тапочках. Утреннее лежание в солярии должно помочь юным дистрофикам из лагеря ДЛО нагулять немного жирку, поскорей навести румяна на белые лица начинающих туберкулезников. Падение ввысь, в пространство купола, в весеннее время года, чувство совершенной удовлетворенности, затем неизбежная скука, одинаково вневременная от истока всех детств до дряхлой старости, неизменная для всех времен человечества. Тогда, естественно, возникают картины прошлого и мысли о будущем: несколько дней тому назад, в меловый период больничной жизни, еще не было Э., Э. одарила счастьем, в далеких джунглях лагеря ДЛО появилась слабая замена — друг X., но он — всего лишь мужчина; а вдали уже светит древесно-желтым, древесно-рыжим лучом послеобеденный поход — туда, где в старинные годы детства была засыпанная опилками и колючей корой вырубка, такая внезапная, поразительная, с угловатым палаческим топором и бревенчато-дощатой, деревянной-предеревянной хижиной: а потом, когда-нибудь, будет родной дом, спустя столетия я снова в родном доме, словно иначе и не бывает, словно ты никогда его и не покидал, и никогда тебя не назначали, как сегодня, старостой палаты, взвалив тебе на плечи груз добавочной ответственности за семь чужих шкафчиков в придачу к своему, словно ты и не шагал в пыльной шеренге под строевые песни, возвращаясь из похода, горланя про юных буров:
В книгу вошли три романа известного турецкого писателя.КлеймоОднажды в детстве Иффет услышал легенду о юноше, который пожертвовал жизнью ради спасения возлюбленной. С тех пор прошло много лет, но Иффета настолько заворожила давняя история, что он почти поверил, будто сможет поступить так же. И случай не заставил себя ждать. Иффет начал давать частные уроки в одной богатой семье. Между ним и женой хозяина вспыхнула страсть. Однако обманутый муж обнаружил тайное место встреч влюбленных. Следуя минутному благородному порыву, Иффет решает признаться, что хотел совершить кражу, дабы не запятнать честь любимой.
Э. М. Форстер (1879–1970) в своих романах и рассказах изображает эгоцентризм и антигуманизм высших классов английского общества на рубеже XIX–XX вв.Положительное начало Форстер искал в отрицании буржуазной цивилизации, в гармоническом соединении человека с природой.Содержание:• Куда боятся ступить ангелы• Рассказы— Небесный омнибус— Иное царство— Дорога из Колона— По ту сторону изгороди— Координация— Сирена— Вечное мгновение• Эссе— Заметки об английском характере— Вирджиния Вульф— Вольтер и Фридрих Великий— Проситель— Элиза в Египте— Аспекты романа.
В сборник избранных произведений известного французского писателя включены роман «Бомаск» и повесть «325 000 франков», посвященный труду и борьбе рабочего класса Франции, а также роман «Закон», рисующий реалистическую картину жизни маленького итальянского городка.
В сборник избранных произведений известного французского писателя включены роман «Бомаск» и повесть «325 000 франков», посвященный труду и борьбе рабочего класса Франции, а также роман «Закон», рисующий реалистическую картину жизни маленького итальянского городка.
Роман-эпопея Добрицы Чосича, посвященный трагическим событиям первой мировой войны, относится к наиболее значительным произведениям современной югославской литературы.На историческом фоне воюющей Европы развернута широкая социальная панорама жизни Сербии, сербского народа.
«Нарушенный завет» повествует о тщательно скрываемой язве японского общества — о существовании касты «отверженных», париев-«эта».