Кинбурн - [8]

Суперека не стал преследовать беглеца. С отвращением швырнул кнут и вытер руки о заплатанные шаровары. На крик хозяина из-за хлева высунулись только два его наймита, но и они быстро спрятались, считая за благо не встревать в чужое дело.

Бледный, напуганный всем случившимся, из конюшни несмело вышел Петро. Он уже успел завести коня, почистить его, насыпать овса в корытце. Стремился хоть чем-нибудь загладить вину товарища, смягчить хозяйский гнев. И, увидев, как тот убежал в хату, потеряв собственную шапку, смутился, опустил голову.

— Ну что ж, собирайся, браток, — положил ему на плечо узловатую ладонь Илько Суперека. — Придется, как гов-ворится, давать нам отсюда деру. Не будет, видать, из казака наймита.

— Не-е-е, — крутанул понурой головой Петро. — Я ему за одежду не отработал.

— Зато мы отработали! — сердито ответил Суперека. — Вон весь двор кулями заставили. Пусть выгревается на печи и благодарит, что мы заработанное бросаем. Для нас, как гов-ворится, свобода дороже платы.

— Если б не зима, — по-взрослому вздохнул хлопец.

— Если б, — согласился дядька Илько. — Только здесь нам все равно оставаться нельзя. Глоба своего позора не забудет. С перепугу такого нагородит паланковой старшине, что, как гов-ворится, в пушкарне[14] окажемся или в погребе холодном, а оно же вроде бы и так не жарко, — засмеялся он, подбадривая хлопцев. И уже серьезнее: — На Запорожье не перевелись еще казаки, найдем товарищей.

Остаток дня просидели в камышах да в землянке под кручей. А когда стемнело, сложили на легенькие, сколоченные Суперекой ольховые санки свои пожитки и двинулись вниз по Саксагани в поисках нового пристанища. На следующее утро обошли заливами большой зимовник с длинной овечьей кошарой в балке.

— Здесь, как гов-ворится, нам делать нечего, — кинул на ходу Суперека, посмотрев на камышовые тыны и высокие хаты за ними. — Перейти бы за Днепр, в Великий Луг. Там нашего брата побольше, — размышлял он вслух, а у самого лицо хмурилось все сильнее. Видел: хлопцы уже совсем выбились из сил, еле тащат ноги. Куда уж им до Великого Луга! Не окоченеть бы в степи.

Искали курай под снегом, разводили костры, грелись, подкрепляясь размоченными в кипятке сухарями (Суперека предусмотрительно насушил). А вставали с огромным трудом.

Вечером в степи натолкнулись на стог сена.

— А вы, как гов-ворится, боялись, не будем ночевать в хате, — пошутил дядька Илько, прижимая к себе Андрея и Петра, покачивавшихся от усталости. — Здесь будет вам и мягко, и тепло, как у бога за пазухой.

После долгой, тяжелой дороги стог и в самом деле показался им удобным и уютным. Андрею приснилось, будто он идет зеленым лугом, на котором пасется красивый вороной конь. День солнечный, теплый, пахнет луговой мятой, чебрецом, Андрею хорошо, он подходит к коню, собирается схватить его за гриву, а тот вытягивает длинную шею и плавно взлетает. Андрей тоже легко отрывается от земли и следом за конем парит над лугом так, что даже сердце замирает от приятного, волнующего ощущения полета. Внизу посверкивает речка, и Андрей внезапно вспоминает, что его ведь послали вспугивать рыбу, загонять ее в невод. Он спускается на песчаный берег, и вдруг неожиданно перед глазами появляется Трофим Глоба в длиннополом овечьем кожухе. Он широко расставляет руки, будто хочет перекрыть ими речку, и кричит: «Не смей зариться на чужое! Это моя рыба, слышишь! Прочь! Изувечу!» Андрей пытается убежать, а ноги подкашиваются, становятся тяжелыми, как двухпудовые гири. Он слышит уже, как близко сопит преследователь, как острые ногти Трофима впиваются сквозь тоненькую сорочку в его спину. Из последних сил порывается вперед и, дернувшись во сне, просыпается.

Некоторое время он лежал неподвижно, приходя в себя, вспоминал, где он. Сон медленно уплывал из головы. Рядом сопел Петро. Мелкие ости и пересохшие стебельки сена попадали за воротник и кололи тело. Дядьки Илька, спавшего слева, уже не было. Андрей осторожно, чтобы не разбудить товарища, выбрался из копны и... не узнал вчерашней степи. Все пространство до самого горизонта было покрыто белой попоной снега, который обильно выпал ночью. Неглубокие овраги и ложбины замело, и степь выровнялась, стала шире. Только на востоке, где сквозь косматые снежные тучи уже пробивался розовый рассвет, казацкой стражей темнела куча деревьев.

Их стог превратился в большой сугроб с острыми застругами. Лишь с подветренной стороны, где с вечера были прорыты лазы для ночевки, лежали кучки свеженадерганного сена. Чуточку в стороне над одной из них склонил мохнатую голову, припорошенную изморозью, невысокий конь под седлом. Его хозяин, худощавый мужчина лет сорока в облезлом заячьем малахае и с ружьем за плечами, держа в правой руке уздечку (вместо левой болтался пустой рукав), вполголоса разговаривал о чем-то с Суперекой.

— А вот и мой казак, — сказал дядька Илько, увидев Андрея возле стога. — Вишь, как тебя украсило в нашей хате.

Незнакомый окинул быстрым, живым взглядом крепко сбитую фигуру хлопца, и на его худое, обветренное до черноты лицо словно бы упал солнечный луч. Даже в глазах сверкнуло от этого загадочного света.