Километры саванов - [17]

Ее тон мне не понравился.

– Выкладывать нечего. Я еще слишком мало знаю. И больше уж ничего не узнаю... Бросаю это дело.

– Бросаете?

На половине ее лица, не закрытой тяжелой массой вороных волос, отразились недоверие и удивление.

– Бросаю это дело, – повторил я.

– Но почему? – выкрикнула она. – Ведь я же вам заплатила...

– Не в деньгах дело. Да я и готов их вернуть. Она успокоилась и шаловливо, своим волнующим, с легким налетом распутства голосом спросила:

– Послушайте, вы же не будете таким злюкой со своей маленькой Алисой?

– Алисой? Ах да...

Ну, конечно, Алиса! Да, некогда существовала нежная крошка Алиса. Страстная возлюбленная моего кореша Морено. Морено умер, Алиса тоже. Трудно было различить, кто из двоих мертвее: тот, кого скосили франкистские пули, или та, что теперь звалась Эстер.

– Не валяйте дурака, Нестор Бурма. Если хотите, бросайте, но деньги оставьте себе. Вы их заслужили уже тем, что сообщили мне. Но мне жаль, что вы не хотите продолжить расследование. Я хотела бы знать подробности. Ну, да что поделаешь...

– Несомненно, чтобы помочь брату пережить потрясение? – поиронизировал я.

Она поднялась и с удивительной для своего расплывшегося тела ловкостью пересекла комнату среди коллекционной обстановки.

– Глупец!.. Чтобы не спеша, в свое удовольствие, насладиться его переживаниями, – цинично заявила она.

Нежная Алиса давно умерла. "Алисы нет", предупредила она меня. "Есть Эстер". Оставалась только Эстер. Фурия. Угадывавшиеся под тяжелой прической шрамы лишь усиливали это впечатление.

И я не удержался:

– Черт возьми! Он не очень симпатичен, но все-таки... Неужели вы до такой степени его ненавидите?

Она застыла и, не отвечая, окинула меня взглядом. Улыбнулась. Двусмысленной улыбкой, только что мелькнувшей на ее лице при упоминании о концлагере. И словно сорвала какой-то замок (да, вот подходящее слово):

– Там тысячи отдали Богу душу. Какое разочарование, что он вернулся цел и невредим! Как вы говорите: есть спасители, люди такого рода. Вы же... Боже мой!

Тут меня кольнула одна мысль. Мысль чудовищная. Но вот уже пятнадцать лет, как чудовищное стало частью нашей повседневности. Я не смог совладать с собой и прямо спросил:

– В Сену, привязанная к нему как ядро... Вы случайно не посодействовали аресту вашей семьи?

Она повернулась ко мне лицом и с вызовом, дрожащим голосом, похорошев от возбуждения, зло выкрикнула:

– Ну и что, если так? Они разрушили мою любовь. Они изощрялись, чтобы разлучить меня с человеком, которого я любила. Они убили ребенка, которого я от него носила. Они прокляли меня. Только справедливо, что в свою очередь и они будут прокляты... Вас удовлетворит такой ответ?

– Вполне. Ваш брат в курсе?

– Нет. Иной раз, правда, я еле удерживалась. Но сама не знаю, почему, я никогда... Не подумайте, что из-за угрызений совести.

– Ничего не думаю, – устало произнес я, – кроме одного: именно это ему и хотят продать.

– Что именно?

– Доказательства вашего доноса. Должны существовать документы...

Она пожала плечами:

– Зачем продавать ему, а не мне? Логично рассуждая, если такие документы существуют, то должны бы шантажировать меня.

– У шантажистов, несомненно, есть свои причины поступать таким образом. В любом случае, когда ваш брат окажется в курсе дела, ваша жизнь станет невеселой.

– Она никогда такой и не была.

Я встал:

– Мне надо его повидать.

– Кого? Рене?

– Да.

– Зачем?

– Не для того, чтобы все ему выложить, успокойтесь. Напротив. Чтобы ограничить ущерб. Хочу, чтобы он поручил мне это дело. Не знаю, понимаете ли вы меня?

– Может быть. Так вы не бросаете расследования?

– Нет.

– Ну что же, идите к нему. В любом случае ваш визит будет ему неприятен. Хотя бы это!

– Вам бы надо купить револьвер.

– Зачем?

– Чтобы его убить. Вы так его ненавидите! Все бы разрешилось одним махом. Вы всех бы выручили.

Она усмехнулась:

– Поэтому-то я его и не убью. Мертвые не страдают. Но когда я представляю его в этом лагере, думаю о том, что он там пережил, я пьянею! А затем эти повседневные унижения... Ах, так Морено был недостоин Левибергов! Он был человеком не нашего круга, не нашей крови!.. Знаете ли вы, как меня зовут в семье! Истер. Мадемуазель Истер. Лишь грузовики его транспортного предприятия еще не переехали через меня. Как вам это нравится, а? Я... Ее голос надломился, Она сдержала рыдания, глаза ее наполнились слезами.

– Мне жаль вас, – сказал я.

Страшным усилием она справилась со своим волнением:

– Приберегите для себя свою жалость. Я ее не признаю. И сама не испытываю жалости к нему. Вот почему я его не убью.

– Значит, он убьет вас.

– Нет. Я спокойна. Пострадали бы его дела, его расчеты, его планы...

– Может наступить день, когда эти дела, расчеты и планы ничего не будут значить. Одна капля способна переполнить чашу.

Я видел, как образуется эта капля воды величиной со здоровенную катаракту. Но был преисполнен решимости ее нейтрализовать.

– Нет, – повторила Эстер, тряся головой, – Он меня не убьет.

– Не могу понять, с какой стати я вас принимаю, – пробурчал Рене Левиберг, глядя на меня сквозь беспрерывно моргающие веки.

Он сидел за письменным столом строгих очертаний, ничем не загроможденным, с одним бюваром с золотыми углами в центре. На зеленом бюваре лежала толстая авторучка, готовая подписывать чеки, но явно не на мое имя. На выдвижной доске размещались телефон, пепельница и интерфон. Через открытое окно доносился перестук где-то энергично работающей в этом трудолюбивом улье пишущей машинки.