Кикудзиро и Саки - [3]

Мы жили в малюсеньком доме — одна комната размером в четыре с половиной дзё,[2] вторая в шесть дзё и кухня, поэтому спрятать перчатку в доме было негде. Возле «энгава»[3] примостился кусочек зелени, который с трудом можно было назвать садиком, там росло маленькое деревце гингко. Делать нечего — я завернул перчатку в полиэтиленовый пакет, спрятал под деревом и напустил на себя невинный вид. В день бейсбольных тренировок я потихоньку откапывал пакет, а потом снова зарывал его в землю. Но как-то раз перчатки на месте не оказалось, а вместо нее в пакет была завернута энциклопедия!..

Мамаша сочла, что раз я столько сил и энергии отдаю бейсболу, значит, у меня слишком много свободного времени. Поэтому меня определили на курсы английского языка и каллиграфии. Про английский язык в нашем районе Адати никто и слыхом не слыхивал, поэтому мне приходилось ездить в Китасэндзю, до которого надо было трястись три остановки на электричке. Я брал велосипед со словами «Я поехал!», делал вид, что уезжаю, а сам играл с друзьями или сидел в парке. Потом через какое-то время возвращался.

Но вот как-то раз прихожу я домой, а мамаша встречает меня словами: «Hello! How are you?» А я и не знаю, что ей ответить. Пока молчал и думал, она мне и врезала.

— Ты ведь никуда не ходишь?! Надо отвечать: «I am fine». Дурак несчастный!

Это меня потрясло.

«Откуда она так знает английский? — размышлял я. — Может, она якшается с американскими солдатами? Может, деньги на мои занятия английским языком она получает от американцев?»

Я начал по-настоящему волноваться, ведь я знал, что ради меня она способна далее и на такое.

Кроме английского, меня заставляли ходить на занятия каллиграфией. И там я тоже появлялся нечасто, проводя время за игрой в бейсбол. Иногда, испытывая угрызения совести, вытаскивал тушечницу, брал кисть и, расправив бумагу на парковой скамейке, крупно писал свое имя.

Как-то раз мамаша вдруг потребовала показать, чем я занимаюсь на каллиграфии. Я вытащил те самые листочки, что разрисовал иероглифами в парке, а она говорит: «Педагог по каллиграфии, чтоб ты знал, обязательно исправляет ошибки красным, так что зря ты пытаешься сделать вид, что ходишь на занятия. Кого обманут твои каракули?!»

И опять изругала меня нещадно.

Выслушав это, я выгреб все свои жалкие сбережения, сэкономленные на карманных расходах, пошел в канцелярский магазин и купил тушь красного цвета. Снова написал иероглифы, внес исправления как будто бы рукой «сэнсэя» и стал дожидаться, когда мне вновь будет сказано: «Покажи прописи!»

И вот наконец мамаша велела: «Такэси, принеси прописи».

«Дождался», — подумал я про себя и вытащил заготовленное, но иероглифы, исправленные красным, были выведены так неумело, что я снова попался.

То ли мамаша устала бороться со мной, то ли у нее было хорошее настроение, но в этот раз она особенно даже и не ругалась. Только сказала: «Если тебе так уж не нравится каллиграфия, можешь туда не ходить».

Сейчас, вспоминая все это, я думаю: «зачем я все это вытворял?» и прихожу к выводу, что мне, пожалуй, нравилась борьба с мамашей, чем бы она ни заканчивалась. Мамаша все же не столько была «кёику мама»,[4] сколько типичной тетушкой, которой нравилось быть полезной людям.

В начальной школе у меня был классный наставник по имени Фудзи-саки-сан. Он родился где-то в Тоттори, закончил краткосрочные педагогический курсы. Наверное, сразу после этого пришел к нам в школу. Мамаша считала самым обычным делом пойти к нему постирать или приготовить еду, причем чуть ли не каждый день. Она говорила: «Все, что угодно, если ребенку будет от этого лучше».

Помню даже мой старик (Кикудзи-ро) как-то раз рассердился и начал кричать: «Для меня ты ничего не делаешь, а для учителя Такэси и стирать готова у него дома! С чего это вдруг, дрянь ты эдакая!» А она ему: «Да ты ничего не понимаешь в воспитании, дурак!» Слово за слово, дело дошло до жуткой ссоры.

Каким бы ни был мой отец, ему, как мне кажется, приходилось нелегко.

И дома он все время существовал как бы на правах бедного родственника. В общем понятно, почему он каждый день возвращался домой в пьяном виде.

Да, кстати, моя война с мамашей вовсе не закончилась тем эпизодом с иероглифами. Все продолжалось в том же духе и в средней школе, и в старших классах, и в университете. Если задуматься, то получается, что вся моя жизнь состояла из битв с мамашей.

* * *

То, что я в конце концов поступил на политехнический факультет университета Мэйдзи, тоже являлось ничем иным как небольшой победой мамаши. Кончилось это плачевно — я бросил учебу, и сражениям матери и сына на поле образования был положен конец. Но временами я чувствовал себя виноватым, потому что мое поведение напоминало бегство в самый критический момент сражения. Впрочем, для мамаши наша битва не ограничивалась только областью учебы.

Она ставила перед собой намного более высокую цель. Короче говоря, она мечтала, чтобы в результате нашей войны «я стал бы как минимум порядочным человеком, похожим на старших братьев».

По этой причине вмешательство мамаши в жизнь сына, уже ставшего студентом, не прекращалось. Я, наоборот, считал, что поступил в университет самостоятельно, и совсем не думал благодарить мамашу. Как это ни прискорбно звучит, я вообще не испытывал чувства благодарности. Более того, мне стало казаться, что из всех моих близких мамаша именно тот человек, который разрушает мою жизнь.