Кикимора - [6]

Но тут как раз явились соседи. Анна Константиновна не успела прикрыть дверь, не говоря о том, чтобы погасить иллюминацию.

Впрочем, на свет, повсюду зажженный, соседка Надя не обратила внимания. Не из тех она людей, кто мелочно считает копейки. Зато, заглянув бесцеремонно в комнату и увидев тюльпаны, всплеснула руками:

– Ох ты! Кто ж вам посреди, можно сказать, зимы преподнес? – Она загородила собой дверной проем, застав Анну Константиновну врасплох. – Поклонника небось заимели? – благодушно, нисколько себе не веря, допытывалась она. – Глянь, Жариков, какой букет Анне Константиновне поклонник преподнес! – Она посторонилась, чтобы дать и мужу полюбоваться.

Жариков подошел и тоже поахал. Поддержал разговор:

– Мы-то думаем, у нас тихоня живет, а она, оказывается, модничает! – Балагурство у него получалось не таким естественным, как у жены, он заметно переигрывал, прикидываясь (хоть и с лучшими намерениями) Анне Константиновне свойственником.

Она растерялась, не зная, что отвечать и как перед ними оправдываться.

– Видишь, Жариков, – смущается! Значит, правда. Признавайтесь, чего уж там, все равно разоблачили!

У Жарикова имелось, понятно, кроме фамилии, еще и имя, вполне притом симпатичное – Александр. Надя, однако, этим обстоятельством как бы пренебрегала, звать мужа по фамилии казалось ей, наверно, более современным.

– И конфеты шоколадные! – углядела она коробку с видом Кремлевской набережной. – Нет чтобы на чай с конфетами пригласить – дождешься разве?

Анна Константиновна понимала, что в таких случаях надобно что-нибудь тоже в легком тоне ответить, но не умела подладиться и в свою очередь блеснуть остроумием.

– Пожалуйста, конечно! Почему с конфетами не попить, – заторопилась она бежать на кухню. Сгоряча, понятно. Если подумать, то ей вовсе не улыбалось чаевничать с соседями, но обидеть людей тоже не хотела. Поэтому испытала неизъяснимое облегчение, наткнувшись в своем порыве на загородившую дверь Надю:

– Куда вы? Шучу же. Что нам ваши конфеты? Своих, что ли, нет? Нехорошо только кавалеров от добрых соседей скрывать. Жариков вот то же самое скажет, верно?

– Какие там кавалеры! – поспешила объясниться Анна Константиновна. – На пенсию меня проводили. – Тон у нее получился стыдливый, будто призналась нечаянно в грехе и ждала теперь либо осуждения, либо человеческого участия.

Но Надя отчего-то еще больше развеселилась.

– Поздравляем! Поздравляем!

Анне Константиновне обидной показалась эта черствость и непонимание, бездумная на гладком мясистом лице улыбка. Если бы у человечества возникла нужда создать эмблему личного благополучия и довольства, то лучшей модели найти бы нельзя. Что-то в Надином облике было от упитанных цезарей в пору расцвета Римской империи.

«Ладно, будет, – сказала себе Анна Константиновна, унимая охватившие ее недостойные чувства, – что это я? Где Наде понять? Самой до пенсии лет пятнадцать, никак не меньше».

А Жариков тоже оживился:

– По этому поводу грех рюмочку не опрокинуть! Как смотришь, Надюша?

Надюша смотрела положительно, и Анна Константиновна перепугалась до ужаса, представив себя в предлагаемой ситуации.

– Я не пью...

– Господи, вот страху-то на человека нагнали, – словно бы повинилась Надя за мужа и за себя. – О том, что не пьете, мы, между прочим, догадывались, – пошутила. – Да ведь не водку пить будем, водки стопочку Жарикову нальем, а сами – полусухое, венгерское. Благородное вино. Дефицитное, между прочим. Его просто так не купишь, а я достала, держу для разных случаев.

– Нет, нет, – замотала головой Анна Константиновна. – Видите, и разделась уже, в халате.

– Будто мы вас в халате не видели, скажете тоже.

– Или вам наша компания неподходящая? – заподозрил Жариков.

– Как вы можете говорить такое?! Очень вас прошу, Саша, даже не думайте!.. Только простите уж меня.

– Модничает! – вздохнул Жариков, адресуясь к жене. Он отчего-то имел пристрастие к этому словечку, не один смысл в него вкладывал. – Любите вы все одна да одна. Так и с тоски помереть недолго.

Странное дело – не ликбез кончал, техникум, а совсем неотесанный. Анна Константиновна собралась было втолковать ему, что с тоски помереть ей никак невозможно, потому что на тумбочке у нее интересная книга, а по телевизору, по второй программе, сегодня «Жизель», однако спохватилась вовремя и лишь повторила с твердостью, на какую только была способна:

– Никак не могу. Вы уж не обижайтесь. Когда за ними закрылась наконец дверь, она обессиленно опустилась на стул. Соседи ушли, показалось Анне Константиновне, обиженные, и ей было неловко. «Ладно, – стала себя уговаривать. – Какая я есть, такая есть. Не привыкать же на старости лет водку пить. Или даже полусухое, венгерское, дефицитное».

Всякий дефицит, будь то вино или сапоги на платформе, – успела за два года заметить Анна Константиновна – был Надиной безумной страстью. И не одной ее. Порой Анна Константиновна чувствовала себя каким-то доисторическим ископаемым, по случайности сверх своего срока задержавшимся на земле, – не умела и не хотела приспособиться. Не понимала ажиотажа. Старалась себе объяснить: натерпелись люди от лишений и недостатков, такую войну и разруху пережили, хотят теперь наверстать, а на всех не хватает, вот и суетятся, не всякий умеет отличить, что в жизни главное, а что второстепенное, не так уж трудно перепутать. Обидно только, что суета эта не обходила и того, чего раньше не трогала, сохраняла для чистых душ. И спектакли хорошие стали в дефиците, и выставки, не говоря о книгах.