Киевские ночи - [41]

— Я еще зайду. Будь здоров, Юрко. И не делай глупостей.

На него пытливо смотрели ясные глаза Костецкого, и в них та же тысяча вопросов. Ярош почувствовал, что отвечать не в силах, и торопливо сказал:

— Мама тебе объяснит, почему я здесь.

Клавдия Даниловна провела его через кухню и темные сени на черный ход. Когда она отворила дверь, Ярош увидел небольшой садик, за ним длинный проходной двор.

Клавдия Даниловна заговорила шепотом:

— Может быть, вам или кому-нибудь другому придется скрываться… Имейте в виду. Видите: два выхода, на улицу и сюда.

Ярош ничего не сказал. Лишь кивнул головой и крепко пожал ей руку.

16

Комната, казалось, посветлела от белозубой Ромкиной улыбки.

Максим по-мальчишески смеялся, ловя молниеносные движения проворных Ромкиных рук, ловких ног, головы.

Ромка искусно жонглировал четырьмя тарелками. Он показывал фокусы с маленьким мячиком, который прятал за воротник, а вынимал изо рта. Он угадывал любую задуманную карту и неожиданно находил ее не в колоде, а в кармане. И еще хвастал, что может глотать шпаги. Да только… шпаги у него сейчас нет.

— А что ты еще умеешь? — смеясь спросил Максим.

Смеялась и Ольга. А Ромка смотрел на нее так, как и положено смотреть семнадцатилетнему юноше на красивую девушку старше его годами: восхищение, почтительность и робость — все смешалось вместе. Эту робость и смущение он старался скрыть за разными забавными проделками, и это ему почти удавалось.

Максим все видел и улыбался со снисходительностью взрослого, однако и его зеленовато-карие глаза тоже временами тревожно поглядывали на Ольгу. Только Максим старательно скрывал свое восхищение и свою робость перед этой девушкой, что так сурово хмурилась и так хорошо смеялась.

Что же еще умел Ромка? Щелкать соловьем. Кукарекать лучше, чем петух, болботать, как старый индюк, мяукать котенком.

А еще умел Ромка незаметно, через дворы и переулки, пробираться к одному маленькому домику и выносить оттуда пачки листовок. Умел, весело поблескивая белыми ровными зубами, шмыгать вокруг немецких машин.

Умел внезапно появляться там, где нужно, и исчезать, когда понадобится, еще внезапнее. Умел первым узнавать обо всем, что творилось в городе.

А до войны его любимым делом было ковыряться в телефонных аппаратах, распутывать сложное сплетение проводов — Ромка работал монтером телефонной станции. Глубь времен — а в действительности каких-то три с половиной месяца — отделяла его от тех удивительных довоенных дней, когда можно было, беззаботно улыбаясь и насвистывая, ходить по улицам Киева с рабочей сумкой за спиной.

Взяв у Ромки пачку листовок, Ольга ушла, чтоб передать их дальше. Немного погодя двинулся и Ромка.

А через два часа он снова стоял перед Максимом — бледный, с крепко сжатыми зубами и застывшим взглядом.

Надя уже была дома. Растерянно посмотрев на нее, Ромка молчал.

— Говори, — тихо приказал Максим.

Опустив глаза, Ромка выдавил из себя:

— В Первомайском саду повешены двое. На главной аллее. С площади видно… Я подошел. На куске фанеры написано: «Партизаны».

Максим и Надежда быстро переглянулись. Надино лицо пошло желтыми пятнами. Она медленно опустилась на табуретку и с силой сплела пальцы похолодевших рук.

— Ни фамилий, ни…

— Ничего, — едва шевельнул губами Ромка.

Потом поднял голову и, напряженно глядя Максиму в глаза, сказал:

— Сегодня ночью я напишу там другое: «Жертвы фашистских палачей…» Или так: «Отомстим за героев».

Максим ответил не сразу.

— Ну что ж… Действуй. Но гляди — обдуманно и осторожно.

Ромка махнул рукой и, скривив губы, пренебрежительно обронил:

— Что со мной станется?..

— Не фордыбачь, — сердито перебил его Максим. — Зря подставляет голову только дурак. Понятно?.. Сделаешь это на рассвете. С вечера патрули особенно лютуют.

— Понятно, — послушно ответил Ромка и посмотрел на Максима таким мальчишески преданным взглядом, что у того потеплели глаза.

Ромка сделал то, что задумал. Но прибитую фанеру с наспех выведенными краской словами «Жертвы фашистских палачей» заметили не только киевляне…

В первом часу Ромка, запыхавшись, прибежал к Максиму и, хватая ртом воздух, рассказал, что немцы сняли новую надпись и у виселицы стоят теперь двое часовых.

— Если они останутся на ночь… — Дальше Ромка заговорил шепотом, горячо, нетерпеливо, весь — жажда деятельности и мести. — Я с моими хлопцами… Это надо, надо сделать.

Максим молчал, хотя с первых же слов Ромки проникся тою же мыслью: это надо сделать.

— Спросим Матвея Кирилловича, — сказал он. — И тогда… Я тоже пойду с вами.

Ромка блеснул глазами и двумя низками белых зубов.

Но перед Середой он стоял, как школьник перед строгим учителем, мял в руках свою и без того мятую кепку и молча ждал.

Говорил Максим.

Середа сидел у стола, подперев голову рукой. Ромка не мог разглядеть, что таилось под седоватыми насупленными бровями.

— Ну что ж, — сказал он жестко, и крепко сжатый кулак опустился на стол. — Пускай знают.

В скупых словах прозвучал приговор.

Он много чего еще умеет, Ромка Белозубый. Умеет неслышной тенью красться от дерева к дереву и замирать не дыша. Умеет ползти по земле так, что и листок не шелохнется.

Максим двигался следом за Ромкой и с завистью думал: «Ловкий, как чертенок».