Киевские крокодилы - [41]

— Он тебе не дядя, а гадкий и злой человек! — со слезами на глазах воскликнула Милица и схватила себя за сердце, где ощущала острую, ноющую боль.

Разве можно жить среди этого общества, среди крокодилов, пожирающих друг друга?! У них нет ничего доброго, святого, все маска одна, все ложь и ложь, и как страшно бедному, наивному человеку попасть в их лапы.

Ненасытимая пасть чудовища-зверя беспощадно задавит, сотрет с лица земли и эта темная, наглая сила человеческих страстей искони веков ворочает мир своим ужасным рычагом! Бурлит, кипит, волнуется житейское море, а на его поверхности всплывают крокодилы, ловят невинных жертв и их дымящейся кровью залит развратный свет! О, как душно и больно дышать; теперь ей истина открылась и она поняла, что за женщина Балабанова. Она чуть не вошла с ней в тесные дружеские отношения, доверила ей свою дочь. Дружба и предательство идут рука об руку.

— Теперь я уверена, что Лидия также отравлена — с быстротой молнии пронеслось в ее голове; но как добиться правды, где искать защиты, когда весь мир лежит во зле? Из кого состоит общество? Из тех же Балабановых, Крыс и т. п. Такие личности, как Евгений Оболенский, единичны, они стоят и выделяются над толпой подобно светильникам, горящим во тьме.

Она подняла вверх лицо к небу, усеянному звездами, ярко и приветно мерцавшими с высоты, точно манившими к себе, человека — гражданина вселенной в его вечное убежище. Мягкая весенняя нежность была уже разлита в воздухе, город, залитый электричеством, шумел, волновался, шла неусыпная погоня за удовольствиями, беготня, суета, окна всех ресторанов, отелей освещены, улицы преисполнены шума, езда экипажей, трамваев — все это сливалось в глухой отдаленный шум, будто рев многотысячного чудовища-зверя. Зверь проснулся, рычал и требовал себе все новых и новых жертв…

Она приехала домой и послала за доктором: с Лелей сделалась рвота.

На другой день доктор явился уже сам и шепотом сообщил Милице о своих наблюдениях и посоветовал обратиться к прокурору.

Девочка лежала в постели и чувствовала сильную головную боль.

— Или, самое лучшее, прежде всего посоветуйтесь с присяжным поверенным, а он уже сумеет вас направить, — сказал врач и даже назвал ей одного, в свое время небезызвестного дельца. — Девочке дана чрезвычайно сильная доза и только рвота от встряхивания в экипаже спасла ее, иначе явились бы все симптомы отравления, что вполне выяснилось медицинскими исследованиями рвотных веществ, — говорил врач.

Милица слушала с побледневшим, расстроенным лицом; она также не спала всю ночь.

Между прочим, она сочла нужным рассказать ему о Лидии.

— О да, да, весьма возможно, — согласился тот. — Вы говорите, она уже в тюремной больнице? непременно посещу барышню, расспрошу и выведу свои умозаключения. Может быть, суд изберет меня экспертом и тогда свои выводы могу приобщить к делу, что несомненно послужит если не к полному оправданию, то во всяком случае значительному облегчению участи подсудимой.

Врач уехал.

Милица, все еще расстроенная и подавленная, села около кровати больного ребенка.

— Этого нельзя так оставить: она начнет преследовать Балабанову и негодяя-Крысу.

Она содрогнулась от ужаса: опоздай она всего лишь на несколько минут и у ней отняли бы ее ребенка.

Будучи все еще не в силах овладеть своим волнением, она принялась одеваться, чтобы идти к присяжному поверенному, а от него думала пройти в тюремную больницу навестить Лидию.

Только что Милица оделась и вышла из спальни, как в комнату вошел Ерофеев в светлом костюме, жабо и легком, в тон визитке, галстухе, с цилиндром в руке и свертком в другой.

Он имел вполне приличный вид, никто бы не узнал в нем недавнего оборванца; он вежливо откланялся и начал;

— Извините, m-me, в вашей квартире нет звонка и дверь была отворена, почему я позволил себе войти без доклада, — начал он. — При заказе карточек вы сказали расцветить их акварелью и я тогда забыл спросить у вас, какие должно сделать волосы офицеру: светлые или темные? Фотография ваша давнишняя, совершенно выцветшая и ровно ничего не указывает.

— Разве вам так нужна эта справка? — небрежно выронила Милица, сожалея уже, что не отдала своего заказа в другую, с более устоявшейся репутацией, фотографию.

— Иначе я бы не явился, помилуйте, такой конец, — заявил Ерофеев.

— Выбрали неудачное время, я сейчас расстроена и ничего не могу вам сказать, — ответила Милица и, подумав, что навязчивый франт может опять явиться, а быть может, он и в самом деле человек занятый, переменила свое решение отослать его ни с чем и сказала: — офицер был блондин и глаза имел голубые.

— Благодарю вас, теперь позвольте еще некоторое замечание относительно колорита лица, — и он открыл свою записную книжку, приготовляясь внести туда.

— Бледный совсем, с легкой желтизной около щек…

— Мерси, больше ничего не надо. Портрет завтра же будет готов. Прикажете принести его, или сами зайдете?

— Пожалуйста, если вы имеете свободное время, я вам дам на конку.

— О, не беспокойтеся! — со смехом отвечал Ерофеев и откланялся, говоря: — до свидания, — причем протянул ей руку.

Милице неловко стало как-то ни с того ни с сего обидеть человека и не дать ему руки; она опомнилась только тогда, когда франт, не выпуская ее руку, сжимал больше, нежели следовало. Она, вспыхнув вся, выдернула ее и хотела уже дерзкому указать на дверь, как вошла Балабанова.