КГБ и власть - [35]

Как-то в одну из поездок Фрей взял Бориса, так что уезжал Боря, как я узнал позднее, вовсе не в Ленинград. Как ни крепка была наша дружба, он не имел права рассказывать о своей поездке никому.

Мыс Борисом очень обрадовались, когда узнали, что не расстанемся по окончании института; оба получили назначение во Внешторг, в одно и то же валютно-финансовое управление. Меня направили на рядовую работу, а Борю назначили заведующим сектором. А через год он стал заместителем начальника управления, и его место занял я, несомненно, по рекомендации.

Дружба крепла, в конце концов мы даже «породнились» — женились на близких подругах. Теперь и праздники, и выходные дни часто проводили вместе. Вот так, вместе, встретили и новый, 1938 год.

Нерадостный это был вечер: все время возвращались к одной и той же теме: слишком много у нас оказалось врагов народа…

В нашем коллективе то и дело созывались незапланированные партийные собрания по поводу исключения из партии очередного «предателя Родины». Все шептались по углам, каждый день ждали новых арестов. Какую же широкую сеть сумели раскинуть враги, если такое великое множество людей стало на путь предательства!

Как я уже сказал, мы с Борей были очень дружны, но в тот новогодний вечер между нами пробежала черная кошка.

Собрались у меня дома: Боря с женой Любочкой, я, моя жена Оля и работавший вместе с нами референт начальника управления, так сказать, правая рука Бориса — Щупкин. У нас в управлении его недолюбливали. Умный человек и крупный специалист, он часто мелкими придирками унижал и обижал людей. Но Борис, казалось, ничего этого не замечал, и у них со Щупкиным установились отличные деловые отношения. Откровенно говоря, если бы не Борис, я бы не стал звать Щупкина.

Новогодний вечер начался хорошо, но потом, когда уже были произнесены все традиционные тосты, речь зашла о Карцеве, которого Борис сменил на посту начальника управления, после того как Карцева арестовали. Я удивлялся, в чем мог провиниться этот человек, старый коммунист и прекрасный специалист своего дела, которого все ценили за честность, порядочность и бережное отношение к людям. Борис стал спорить, доказывая, что враг жесток и коварен, часто, ловко маскируясь, он надевает на себя личину честного гражданина и патриота родины. Я возражал, оба начали горячиться, и так бы и спорили без конца, если бы не вмешалась Любочка, которая постаралась нас успокоить.

Однако праздничный вечер был безнадежно испорчен, разошлись довольно рано, так и не примирившись. Я видел во время этого спора, что Щупкин на моей стороне, хотя за все время он не проронил ни слова.

У меня с Борисом и раньше было несколько стычек, после того как он на собраниях яростно клеймил врагов народа. Когда его назначили начальником управления вместо Карцева, никто не удивился, но никто и не бросился к нему с поздравлениями.

Через несколько дней у меня среди ночи раздался телефонный звонок. Мы с Ольгой вскочили почти одновременно.

— Не подходи! — Она схватила меня за руку. — Это за тобой!

Телефон надрывался. Я отстранил жену, поднял трубку и услышал истерические рыдания. Я узнал голос Любочки, мгновенно все понял, пробормотал какие-то слова утешения и сказал, что сейчас приду к ней.

— Это очень опасно, Сережа, — сказала Ольга. — Входная дверь заперта, и тебе придется разбудить обоих лифтеров — и в нашем, и в соседнем подъезде. Они же донесут!

— я пройду через верх.

Мыс Борисом жили в одном ведомственном доме, только в разных подъездах. На девятом этаже по всей длине дома шел пожарный коридор, пересекавший лестничные площадки, так что по нему можно было перейти из одного подъезда в другой, не выходя на улицу.

Я тихонько вышел, неслышно поднялся на девятый этаж и наконец добрался до Бориной квартиры па седьмом. Там все было перевернуто: по столу разбросаны книги, одежда, настежь распахнуты шкафы, выдвинуты и опустошены ящики письменного стола. Любочка, которая почему-то сидела на чемодане, бросилась ко мне, заливаясь слезами.

В нашем наркомате никто никогда не спрашивал, за что арестовали того или другого сотрудника и что с ним стало. На очередном партийном собрании секретарь парткома объявлял: такой-то изобличен и арестован как враг народа — вот и все. Это воспринималось как бесспорная истина, никто не смел даже выразить свое сомнение. Правда, когда исключали из партии Карцева, кто-то в зале еле слышно произнес: «Просто не верится…» Однако в президиуме этот негромкий возглас услышали. Что тут началось! На человека обрушились обвинения — якобы он пытается оправдать изменника Родины.

Я никак не мог примириться с мыслью, что Борис враг народа, я же знал буквально каждый час, каждый день его жизни с институтских времен и хорошо помнил его пламенные речи на собраниях, когда он клеймил предателей Родины. Неужели все это была лишь искусная игра? Невозможно! Да и к деньгам Борис был равнодушен, так что трудно было заподозрить его в том, что он пошел на преступление из корыстных побуждений. Одним словом, накануне собрания, где Бориса должны были исключать из партии, в голове у меня был полнейший сумбур. Надо было выступить в его защиту, но какие я могу привести доказательства…