Кенозёры - [13]
Михаил Мамонтович наполнял банку кусочками свинца и чиркал спичку. Керосин, разлитый по поверхности воды, в ведре вспыхивал, и через небольшой промежуток времени начиналось чириканье: это рождались дробинки; упав в холодную воду, они издавали звуки, похожие на воробьиную воркотню.
Дед в это время уходил затоплять баню или носил в неё воду, а я оставался у пылающего ведра, слушал беспрерывное чириканье дробинок и, когда оно прекращалось, звал деда. Литьё дроби на этом заканчивалось. Дед мочил в озере старую фуфайку и накидывал на огонь в ведре, пламя сразу же гасло. Едучий керосиновый дух с чёрной копотью уносился лёгким ветерком прочь. А старый охотник, слив из ведра воду, брал оттуда щепотку готовой дроби, раскатывал её между огрубевших от работы ладоней и приговаривал: «Порато ладно и не накладно…»
«ПОРТФЕЛЬ БЫЛ ПОЧТИ НОВЫЙ»
Жили в деревне два брата, хоть и в возрасте были, но своих семей не завели. Младший, Шурик, пенсию по болезни глаз получал, а старший, Иван, ездил на заработки в город Мирный (там постоянно много мужиков кенозерских работает). И вот случилась беда: умер скоропостижно старший братан. Товарищи по работе доставили гроб с телом покойного на родину (за 200 км). Все похоронные расходы взяла на себя организация: водки и закуски навезли, даже костюм новый покойнику справили.
— В таком костюмчике ещё пофорсить бы можно было, — с сожалением и даже с долей зависти рассказывает Шурик, — хорошо похоронили, дай Бог каждому.
— Одному-то худо? — с сочувствием говорю ему. — Как-никак Иван деньги немалые зарабатывал.
— Зарабатывал иной раз, а что толку? — буркнул Шурик, потом, попросив закурить, продолжил свой рассказ.
— Ивановых денег я и копеечки не видывал. Половину получки по дороге домой просадит с дружками, а остатки на опохмелку уйдут, как песок сквозь пальцы. Без моей-то пенсии уж давно зубы надо было положить на полку.
— Да у тебя и зубов-то нет, — шучу я, — протез-то свой на полке, что ли, оставил?
— Сломался, — пояснил мне Шурик, — надо бы в город ехать — там склеят, но не знаю, когда и соберусь. Да и портфеля нету, чтобы еды с собой взять.
— Какого ещё портфеля? — не понял я земляка.
— Да увёз в свою последнюю командировку Ванька портфель с собой. Я его ещё при Горбачёве покупал за 20 рублей. Гроб миряне привезли, а портфеля нету. Всех переспрашивал, никто будто ничего не знает. Я и письмо даже в Мирный написал, ихнему начальству, чтоб прислали мне портфель-то. Да ответа так и не получил. Видать, украли, а он ведь почти новый был. Уж такого мне теперича не купить, пенсии не хватит. Как говорил Ваньке: не бери с собой портфель, возьми старый подсумок. Так нет, не послушался, дурак, меня…
ПУСТЬ ОТСОХНЕТ РУКА У ТОГО МУЖИКА
Сейчас многие у нас воруют: на дачах и в деревнях, в маленьких и больших городах — на всех просторах страны. Воруют и не стыдятся этого. Да что там стыд — из него рубашку не сошьёшь. Воруют и ещё бахвалятся этим: кто больше хапнул.
Рос я в деревне у деда и бабки в пятидесятые годы прошлого века. Что говорить: страна из послевоенной разрухи вылезала. Нищета. Белый хлеб и конфеты с пряниками мы, детишки, видели только по большим праздникам, таким как выборы или День Победы.
Помню, мой приятель закадычный, Толька, украл у отца из кладовки несколько кусков сахара, каждый примерно с наш детский кулачок. Пробрались мы с ним, шестилетки, на конюшню, залезли в ясли и съели по куску. Оставшийся сахар у моего дружка отобрал Васька — был он нас раза в два постарше. Судьба его сложилась трагически: после службы в армии по пьянке утонул в Кенозере.
Тольку тогда за воровство отец крепко наказал, отлупцевал солдатским ремнём до посинения. Досталось и мне от деда. Хотя вина моя состояла в том, что ел ворованный сахар…
Мне, малышу, в наказание о содеянном рассказал тогда дед то ли притчу, то ли на самом деле происшедшую в нашей деревне историю, которую мой неокрепший разум воспринял с ужасом.
…Жил на Кенозерье когда-то богатый мужик. Всё у него было: и скотина, и хлеб, и даже своя мельница. Прозывали его Мельником. По соседству с ним жил другой богатей: завистливый, жадный, куска нищему не подаст. Когда Мельник был в отъезде, тёмной ночью сосед запряг лошадь и увёз с мельницы телегу зерна, подготовленного для помола. Вернулся хозяин, а у него — пропажа. Не стал он искать виновных, а только объявил на всю округу: тот, кто украл зерно, будет жестоко наказан. У вора отсохнет правая рука, чтоб неповадно было брать чужое без спроса в другой раз.
Проходит неделя, другая. Сосед вороватый покоя себе не находит. Правая рука стала сохнуть, пальцы на ней скрючились, мышцы тряпками повисли. Ложку за обедом поднять рукой этой не может. Дальше — ещё хуже. Куда только не стучался бедолага: и к фельдшерам, и к бабкам-знахаркам, и к цыганским ведуньям — все только руками своими здоровыми разводят — никто помочь не может.
Помотался по округе, домой вернулся больным и разбитым. Кое-как запряг лошадь, загрузил телегу отборным зерном и тронулся на мельницу. Стал каяться перед Мельником, на колени перед ним брякнулся. Но ни о какой милости Мельник и слышать не хотел. А от зерна наотрез отказался.
