Кенгуру - [41]

— Слава богу, пришел, Янош? И гостя привел?..— послышался с крыльца голос избранницы Яноша Балога.

— Он тоже шофер.— Балог подошел к женщине, поцеловал ее.

— Входите, входите, садитесь обедать. Мясо как раз пожарилось...

Янош Балог взял Варью под локоть, повел к колодцу и показал вниз, на воду.

— Две недели назад утка туда залетела. Ударилась, конечно, о камни внизу, но голову не потеряла. Когда в воде оказалась, стала плавать и кричать. Плавает там, в темноте, и кричит, плавает и кричит. Полдня вылавливали ее ведром, пока вытащили...

В середине кухни стоял обеденный стол, накрытый клеенкой. Деревянные стулья с плетеными сиденьем и спинкой были угловаты, прямы, сидеть на них было неудобно. К тому же Варью смущало, что стол накрыли только для них двоих. Хозяйка поставила на стол большое блюдо с паприкашем из цыпленка, галушками и зеленым салатом.

— Кладите себе побольше, кушайте на здоровье... Еды хватает. Ни жира, ни сметаны не жалели...

Янош Балог принялся за еду, довольно мотая головой, прищелкивая языком. Варью тоже положил себе на тарелку паприкаша, сверху добавил галушек, салата. Поискал глазами хлеб, но хлеба на столе не было. Варью с детства привык все есть с хлебом. Когда умер отец и в доме не стало денег, они закусывали хлебом даже творожный лапшевник. После первых ложек паприкаша Варью, кажется, начал понимать, почему Балогу так загорелось жениться. Это был всем паприкашам паприкаш; он оставлял во рту непревзойденный вкус, удивительно богатый и тонкий, хотя и нестойкий, быстро исчезающий, как безоблачное счастье. А когда Варью попробовал чуть-чуть поджаренные, похрустывающие во рту галушки, он не мог удержаться от восклицания:

— Вот это паприкаш! Первый класс. Давно я такого не едал.

Легкий румянец залил лицо хозяйки и даже ее шею под темными, разделенными на пробор, собранными на затылке в пучок волосами. Похвала заставила выйти из-под увядающей кожи, заиграть те милые черты ее лица, которые в молодости, наверное, делали ее красавицей.

— Нравится? — переспросила она.

— Просто блеск!

— Янош страсть как паприкаш любит. Хоть здесь у нас все есть. И утки, и прошлогодняя грудинка, и рыбу можно купить...

Пока они ели, сама хозяйка, ее мать и сынишка сидели в сторонке. Варью было от этого как-то не по себе, и он посматривал то в угол, где между темным полированным комодом и кроватью шевелилась старуха, то на мальчика, сына покойного крановщика, который вроде бы учил уроки, а на самом деле смотрел искоса, как двое чужих дядей едят цыпленка, то на избранницу Яноша Балога, которая хлопотала у стола, у плиты, гремела посудой, помешивала галушки, приподымала крышки у кастрюль.

— Вы бы тоже поели,— сказал Варью, глядя на семью.

— Поедим, придет время,— ответила хозяйка.

Балога все это нисколько не смущало. Он дважды брал себе добавки, со смаком обсасывал кости. И кончил тем, что выпил из блюдца чесночно-уксусную подливку из-под салата.

— Нет блюда лучше паприкаша, особенно если Эржи его сготовила,— сказал он, откидываясь на спинку стула и закуривая сигарету.

— А мой-то больше всего бобовый суп любил.

Бобовый суп с копченой грудинкой,— заговорила вдруг в своем углу старуха.

— Тоже хорошая вещь, — кивнул Балог.

— Как на Дунай идти, так он все бобовый суп брал с собой. А к весне, как грудинка кончится, я суп с жиром да с чесноком делала. Он этот жир на хлеб любил мазать. Так, говорил, сытнее.

— Батюшка рыбаком был,— объяснила хозяйка, ставя на стол стаканы и графин, в котором колыхалось розоватого цвета вино.

Балог наполнил три стакана, один подвинул хозяйке, потом поднял глаза:

— А мамаше стакан?..

— Не надо мне, сынок...

— Выпейте, мамаша, вино кровь разгоняет.

— Ну, если разгоняет...

— Точно. Уж мне можете поверить.— Балог взял у хозяйки еще один стакан, налил в него вина. Встав, отнес стакан в угол, чокнулся со старухой.

Все выпили — кто стоя, кто сидя. Только мальчик грыз карандаш и косился на Балога снизу вверх.

— Неплохое в Пакше вино,— сказал Балог.— Из своего винограда. У Эржи целых две делянки под виноградником. Десять лет как купили. Вот и туда тоже надо кому-то пойти, вскопать, посмотреть. Лук посадить между рядами, редиску, горох...

— В хозяйстве все сгодится,— сказала хозяйка.

Вино было кисловатым и терпким. Первый стакан Варью еле выпил. Второй пошел лучше, даже вкус откуда-то вроде появился. Вкус доброй земли, вскормившей виноград.

Хозяйка посмотрела на будильник в нише и всплеснула руками.

— Ах ты господи! Опять бегом придется бежать,— и, быстро собравшись, выскочила из дома.

—Она в молочной работает,— объяснил Янош

Балог.— Сейчас вечерний удой повезут. Полдесятого за ней машина придет. А в десять Эржи опять будет дома.

Варью расслабленно облокотился на край стола. Слишком сытным был обед, да и вино начинало туманить голову. Ему казалось все более очевидным, что этот Янош Балог — мужик не промах. Варью уже завидовал его домовитости, способности без стеснения сидеть, есть, двигаться, по-свойски чувствовать себя в этом чистеньком беленом домике с опрятным крыльцом. Еще месяц назад Балог разъезжал, неприкаянный, по уходящим в неизвестность дорогам; а теперь вот у него — и дом, и семья. Эти люди с ним считаются, по вечерам готовят ему лечебный чай, беседуют с ним, даже, может быть, любят его. А если и не любят, то принимают таким, каков он есть. Варью представил Жожо... Вот она ждет его дома с паприкашем из цыпленка и потом стоит возле стола и с благоговением смотрит, как он ест... Варью тряхнул головой: он чувствовал, что Жожо совсем иная; да и он не похож на Балога. Он бы просто не смог есть, если бы Жожо стояла рядом. Как это можно — есть одному?.. Конечно, дом этот, с кухней, большим двором, со старой шелковицей, очень уютный, здесь хорошо. Но свою жизнь Варью представлял не так. Он вспомнил слова молодого инженера из института лучевой защиты и задумался. Ему почти ясно виделось, как он, Варью, приходит к себе на пятый этаж нового красивого здания. Две комнаты и все удобства... Жожо стоит там... Где стоит? Он так и не мог решить, где она стоит. А когда протянул руку за стаканом, картина расплылась, рассеялась, как мираж. Варью выпил вино и стал думать о том, что приезжать, прибывать куда-то окончательно нельзя. Пристать к берегу — это крах, провал...