Кенар и вьюга - [6]

До того как Чапуткевич ступил на улицу Извоарелор, главную магистраль квартала Святого Пантелимона и границу, отделявшую город от предместья, он служил почтовым чиновником в захолустном городке на юге Польши и читал запоем исторические романы. Больше всех пленил его воображение Бениовский, завзятый авантюрист, — натура страстная, непредсказуемая, зять губернатора Камчатки и король Мадагаскара. И надо же было такому случиться, что Чапуткевич прочел жизнеописание Бениовского как раз в тот момент, когда польская буржуазия начала пропагандистскую кампанию, чтобы доказать всему миру зависимость острова Мадагаскар от Польши. Слагались песни, произносились вдохновенные речи, находились отчаянные головы, толковавшие о военном походе на Мадагаскар, с целью присоединить его к «матери-родине». Голова у Чапуткевича закружилась, душа устремилась к чужедальней стране, а служба на почте показалась просто невыносимой. Чапуткевич попросил отпуск, подсчитал накопленные деньги, получил визу и отправился на Мадагаскар… пешком.

Люди из нашего квартала твердо верили, что, не будь на свете Берты, вдовы Шварца, поляк непременно добрался бы до своего острова, куда так страстно стремился. А теперь от его Мадагаскара осталась лишь вывеска кинематографа: зеленые пальмы, негры и лицо польского «колонизатора» между двумя последними слогами слова «Мадагаскар».

Но Чапуткевич продолжал мечтать о чудесном острове. Каждый четверг, выставляя с утра пораньше на тротуар стенды с фотографиями нового фильма, он глядел на небо, загрязненное дымом фабрик, и мечтал.

Фрау Берта тоненьким голоском, каким обращалась к зрителям: «Прощим не стущать ногам и не швиштеть», — говорила ему: «Буткефич! Тарагой!.. Еще тва, дри годочка, и мы поетим на Мадагаскар…» И чтобы утешить его, глядя на фотографии, восторженно шептала: «Красифо! Ощщень красифо!»

Фильмы в «Мадагаскаре» шли только американские — ковбойские: пампа, преступления, погоня, кровавая месть — словом, о том, что американец по праву хозяин и над индейцами, и над мексиканцами, и над неграми.

Сразу после обеда и до темной ночи в квартале гремели выстрелы, раздавались выкрики ковбоев, топот коней, вопли индейцев, визг героинь, — улицы тонули в оглушительном шуме, извергаемом тарелкой громкоговорителя. Развалюха, в которой помещался «Мадагаскар», сотрясалась, подпрыгивала, кусками сыпалась штукатурка, и казалось, кинематограф вот-вот провалится в тартарары. А что творилось, если фильм прерывался на самом интересном месте, как раз в тот момент, когда Зорро кидался с ножом на индейца Фарра, когда Том Микс прямо с лошади прыгал на паровоз или Боб, пират из Техаса, раздирал на похищенной красавице платье!.. Зрители свистели так, что казалось, крыша «Мадагаскара» готова взлететь на воздух, а пол, по которому топали разом двести ног, грозил провалиться.

Тогда фрау Берта слезала со своего высокого стула в кассе и, развернув черные латаные занавески у входа в зал, кричала: «Щортовы дети! Не стущать ногам и не швиштеть! У нас один апарад! Осли!»

Зато каждый четверг по утрам, когда появлялась реклама нового «репертуара», фрау Берта и Чапуткевич блаженствовали. Не было в нашем квартале человека, который не побывал бы около «Мадагаскара» и не полюбовался бы кадрами из нового фильма.

Чапуткевич любил смотреть на блестящие любопытные глаза ребятишек, разглядывавшие полуобнаженных женщин, на которых наваливалась могучая грудь победителя Зорро, или пойманных ковбойским лассо… Он с удовольствием наблюдал, как из-за кучи щебня на пустыре бросаются через дорогу к кинематографу шестеро мальчишек, бегут наперегонки к афише, наугад тычут пальцами в киногероев, вопя:

— Это — я!

— Это — я!

— Это — я!

Всех их пан Чапуткевич отлично знал, как знал он и то, что горбатый Флоря тыкал обычно либо в главаря пиратов, либо в вождя индейского племени, либо в шерифа или в американского босса.

Это была наша игра. Каждый четверг, как только пан Чапуткевич выставлял стенды с фотографиями героев, мы бежали к ним со всех ног, торопясь выбрать себе героя. Если попадал пальцем в шерифа, целую неделю был «шерифом», в негра, обреченного на смерть ку-клукс-кланом, неделю был «негром», а тот, кому везло и кто успевал ткнуть пальцем в главного героя, становился на целую неделю главарем нашей шайки.

Нас было шестеро мальчишек. Горбатого Флорю мы прозвали Магуа после фильма «Последний из Могикан», который показывали у нас не одну, а две недели. В роли свирепого индейца Флоря был неподражаем, да и вообще душой нашей компании, всех наших выдумок и затей был Флоря. Все остальные — братья Рику и Тити Бутой, Санду Праф и Ликэ, сын парикмахера, безропотно подчинялись суровому Магуа, которому всегда сопутствовало счастье: палец его неизменно попадал в главного героя. Я знал, что и Рику, и Тити, и Санду и даже лохматый прыщавый Ликэ втайне мечтали, когда вырастут, открыть в нашем квартале кинематограф и крутить в нем с утра до ночи фильмы с Томом Миксом и Зорро под вывеской с кокосовыми пальмами и громкоговорителем, орущим так, что слышно его даже в другом квартале. Вот тогда уж они насмотрятся фильмов всласть — все наизусть выучат. Один лишь Флоря не мечтал ни о чем подобном. Нищета и физическое уродство разожгли в его душе пламя обиды и желание мстить: