Кельтские сумерки - [30]

А старуха из Голуэйского работного дома, та самая, у которой есть свои какие-то соображения насчет Королевы Мэйв, сказала мне недавно: «Amadan-na-Breena, он каждые два дня меняет облик. То он идет, глянешь со стороны, ни дать ни взять молоденькай парнишка, а то обернется вдруг тварью какой ужасной, и вот тогда-то берегись. Мне тут сказали не так давно, что, мол, кто-то его подстрелил, но я-то думаю — кто ж его такого и застрелит?»

Я знаю человека, который все пытался вызвать перед мысленным своим взором Энгуса, древнеирландского бога любви, поэзии и вдохновения, — того самого, что превратил четыре своих поцелуя во птиц, и вдруг перед ним возник из ниоткуда образ человека в шутовском колпаке с бубенчиками, образ этот становился все отчетливей и ярче, а потом шут заговорил и назвался «посланцем Энгуса». Знавал я и другого человека, духовидца, и в самом деле весьма одаренного, которому явился как-то раз одетый в белое дурак в волшебном саду, где на деревьях росли вместо листьев павлиньи перья, а когда дурак дотрагивался до цветов рогами шутовского своего колпака, цветы открывались, и в них, внутри, были маленькие человеческие лица; в другой раз он увидел того же белого дурака у пруда, тот сидел и улыбался, а из пруда выплывали один за другим образы прекрасных женщин.

Что есть смерть, как не начало мудрости, и красоты, и силы? и что есть безумие, как не один из видов смерти? На мой взгляд, нет ничего необычного в том, что многие числят дурака с сияющим сосудом в руках — а в сосуде том колдовское некое зелье, или же мудрость, или же сон — «в каждом ихнем доме». Вполне естественно также, что «в каждом доме» должна быть королева и что о королях слышать, приходится крайне редко, ибо женщины куда способнее к той мудрости, которую древние народы считали, а многие «дикие» племена и поныне считают единственной истинной мудростью на свете. Личность, основа всякого нашего знания, безумием разбита на куски и забывается в пылу внезапного женского чувства, а потому дуракам достаться могут ненароком, а женщинам и достаются часто осколки, отблески великого некого знания, к коему здравый смысл приходит разве что в конце долгого и мучительнейшего из путешествий. Тот человек, который видел белого шута, сказал однажды о знакомой своей, отнюдь, кстати, не крестьянке: «Будь я способен видеть так, как видит она, я бы давно уже постиг всю божескую мудрость, а ей же до ее видений просто нет дела». Мне тоже знакома одна такая женщина, и тоже не из простонародья, которая переносится по ночам в страны неземной, чудесной совершенно красоты, и ей между тем действительно ни до чего нет дела, кроме дома и детей; недавно, кстати, она обратилась к знахарю, и тот ее «вылечил» — он так и сказал. Мудрость, и красота, и сила могут, на мой взгляд, быть явлены тем, кто умирает каждый Божий день, ими прожитый, но не той, не высшей смертью, о которой говорил Шекспир. Между живыми и мертвыми идет война, и сельский ирландский фольклор полон сводками с линии фронта. Так, говорят, что если на картофель, или на пшеницу, или на другой какой из плодов земных неурожай, значит, выдался изобильный год в стране фэйри, и что из снов уходит мудрость, когда в деревнях по весне течет сок, и что от некоторых наших снов деревья сохнут, и что в ноябре[66] можно услышать, как блеют под землей ягнята-фэйри, и что слепые глаза видят больше, чем зрячие. И, поскольку душа человеческая никогда не перестанет верить в эти вещи или в им подобные, то, значит, кельи и пустыни никогда не пребудут пустыми надолго, и никогда любовники не родятся в мир, который не понял бы такого стиха:

О чем рокочет в небе гром?

Что даст тебе сухой подстрочник?

Что ж, все равно ты, ближе к ночи,

Откроешь дверь своим ключом.

Так слушай, я скажу, о чем:

Любовь, которой мы — что спицы

В руках искусной кружевницы,

И сон, где ночь в объятьях дня

Течет, по камушкам звеня,

И колокольчик мысли трезвой,

И музыка, которой грезит

Влюбленный в полночь под окном, —

Суть, смерть.[67]

1901

О ТЕХ, КТО ДРУЖИТ С ФЭЙРИ

Те, кто чаще прочих видится с народом фэйри и потому более других причастился их мудрости, в основном люди бедные; в народе, однако же, их принято считать обладателями некой нечеловеческой силы, такое впечатление, что, преступивши зыбкий порог мира грез, человек получает доступ к тем водам, волшебным и сладким, подле которых Малдун[68] видел старых, с вылезшими перьями орлов — они купались в них и вновь обретали молодость и силу.

Невдалеке от Горта, возле болот, жил человек по имени Мартин Роланд, который всю свою долгую жизнь, с юных лет и до самой смерти, то и дело встречал на пути своем фэйри, хотя я и не взял бы на себя смелости назвать его их другом. За несколько месяцев до смерти он мне сказал, что «они» не дают ему по ночам спать: то примутся кричать ему что-то непонятное по-ирландски, в самые уши, то играют всю ночь на волынках. Он даже попросил совета у одного из своих друзей, и тот порекомендовал ему купить себе флейту и дудеть в нее, чуть только «они» опять возьмутся за свое, — может, мол, это их и отвадит; он так и сделал, и каждый раз, как он брался за флейту, они и впрямь перебирались из дому подальше в поле. Он продемонстрировал мне эту самую флейту и даже подудел в нее. Звук получился громкий, и весьма, но играть он, сердяга, не умел совершенно, так что на месте фэйри с их от природы тонким музыкальным слухом я тоже оставил бы его в покое. Потом он сводил меня к останкам каминной трубы, которую он собственноручно разметал по камушкам, потому что один из «них» поводился играть на волынке, сидючи на этой самой трубе. Мы вдвоем с другом не так давно сходили к нему в гости — до нас дошел слух, что у него опять побывали «трое из этих» и предрекли ему близкую смерть. Предупредив его, они сразу же скрылись, и дети (я думаю, речь шла о детях, украденных в свое время фэйри), которые приходили обыкновенно с ними вместе и оставались в доме поиграть, тоже ушли «в другое какое-то место», потому что «им, наверно, в доме показалось уж слишком свежо»; через пару недель он и вправду умер.