Келе - [6]

— На черта нам эту писанину разводить! — взорвался однажды старый Янош Смородина. — Едим мы из общего котла, ешь, когда приспеет охота, одежонку-обувку, как сносится, сообща тебе справляем, спишь в постели, где моя жена покойная спала, сито с табаком на подоконнике — всегда к твоим услугам, а ежели опрокинешь когда стаканчик-другой, — что ж, на свои трудовые пьешь. Ну, как, но рукам?

— Ясное дело, по рукам!

С той поры так они и живут в мире-согласии. Правда, мирную жизнь их нарушила недавно отгремевшая вторая мировая война, но миновала она для них благополучно, да еще и добра немало принесла, распределив по справедливости среди множества людей те большие земельные угодья, что раньше несправедливо принадлежали одному человеку.

Старому садовнику перепало землицы, да и Берти тоже — каждый в селе, кто на земле трудился, получил свой надел, — так что теперь они равноправные компаньоны, как в труде, так и в доходах.

Убираться к ним каждый день приходит одна вдова-крестьянка из села, приготовит обед и оставит на плите.

А потом уж каждый из них к столу садится, когда дела позволяют или по возвращении с базара.

И деньгам счет ведут на равных, как один, так и другой. Есть у них в хозяйстве ослик, корова и разная мелкая живность. За скотиной ухаживает Берти, он больше бывает дома. Иной раз, как, например, сегодня, и товар подготовит к следующему дню, и на тележку погрузит, — конечно, за исключением тех овощей и фруктов, которые надо снимать свежими, на рассвете, перед самым отправлением на базар.

Берти снимает с Мишки упряжь.

— Ну-ка, подними ногу! Не видишь разве, что на постромках стоишь?

Мишка с удовольствием подчиняется и отходит в сторону. На сегодня служба его окончена.

День постепенно клонился к вечеру. Берти разжег печь, и над трубой заструился дымок, прямой свечой уходя в небо. Но светлая струйка эта была едва различима, потому что сумерки густой тенью нависли над округой, и на небе ярким блеском наливался серебряный диск луны.

Старый Янош Смородина вернулся домой, когда уже совсем стемнело. Лошадь отвели в сарай, а садовник и Берти прошли на кухню.

— Похлебку я разогрел, — сказал Берти. — Новостей никаких нет, вот только аист сел к нам на крышу.

— Он еще здесь?

— Здесь. Стоит у трубы и по сторонам поглядывает…

— Хворый, видать?

— По нему не заметно.

— С птицами оно всегда так, — сказал садовник. — Вроде и не заметно, что птица хворает, а потом раз — и околела… Свежий салат сегодня шел нарасхват, так что подготовь его побольше. Зато помидоры ни одна живая душа не спрашивала, хоть Дунай ими пруди. Хорошо, что я поспел сегодня, быстро все помидоры разбазарил, хотя почитай что задаром… Разливай похлебку, Берти, а я взгляну на птицу.

К тому времени, как садовник вернулся, Берти разлил похлебку по тарелкам.

— Сидит и не шелохнется, бедняга… Затвори дверь, Берти, не то комары налетят. А мне нипочем не заснуть, ежели они, растреклятые, над ухом пиликают.

Берти закрыл дверь, свет от лампы метнулся со двора на кухню, и двор погрузился в темноту.

Поздний августовский вечер, напоенный ароматом жнивья, высвеченный мириадами звезд. Пора конца лета, когда, кажется, и дома потягиваются в предвкушении осенне-зимней спячки, и сады сонно зевают.

Изобилие плодов повсюду, зерно сыплется в житницы.

На луну тявкают молодые проказливые лисы, и молодые сильные крылья шелестят в воздухе, унося стаи птиц к югу.

С высоты доносится до земли негромкий зов:

— Мы улетаем! Если кто остался еще внизу, поднимайтесь за нами, и в путь, в дальний путь! На юг, на юг…

Одинокий, больной аист стоит и вслушивается в клич новых путешественников. Голоса их ему знакомы, знаком шелест их крыльев, он вздрагивает от тоски и боли, которая отдается во всем его теле. Ему кажется, что крошечные кусочки свинца, засевшие в крыле, — живое воплощение Зла, Беды и Запрета. Для него не существует таких понятий, как «причинная связь», «раскаяние», «месть», не существует прошлого, только толчками пульсирует боль, и эта боль — сейчас, в настоящем.

Труба выдохнула из себя весь дым, люди в доме устроили темноту и затихли, только Мишка бродит по двору, потому что хлев он терпеть не может и хозяйского коня, Копытко, тоже не выносит; правда, и Копытко Мишку не жалует. Поэтому Мишке дозволено устраиваться на ночлег, где пожелает, и ослик то уляжется у стога сена, то под навесом возле Вахур; и хотя собака кажется ослику глупой и недалекой, его все же развлекают ее ночные прогулки и приключения.

Ослику пока еще спать нс хочется, вот он и слоняется по двору, прислушиваясь к перекличке дворовых собак, сообщающих друг другу последние сельские новости.

После долгих размышлений Мишка улегся под бочок Вахур, прямо на землю: ослы в этом отношении не так разборчивы, как лошади. Копытко, к примеру, тот предпочел бы простоять на ногах хоть две недели кряду, но ни за что не лег бы в пыль.

Собака как-то раз не вытерпела и сказала напрямик Мишке, что Копытко бы никогда не улегся на грязную землю.

Мишка пренебрежительно вильнул хвостом.

— Копытко вбил себе в голову, что отец его был знаменитый… этот, ну, как его… словом, не простой конь. Ну, а самому Копытко с этого какой прок? Зато возомнил о себе невесть что: теперь ему, видите ли, всегда подавай чистую подстилку, и воду он пьет только свежую, и к кормушке все принюхивается да носом крутит, чуть что не по нем, скорее с голоду подохнет, чем к затхлому овсу притронется. Чушь какая! Тебе, к примеру, не все ли равно, кто был твой отец? Да ты его, небось, и не знаешь…