Келе - [2]

Опять тот же хлопок, опять свист дроби.

— Только заряд переводить попусту.

Вот вам и вся история. Двое молодых людей возвращались с охоты и просто так, тренировки ради, пальнули по аистам, которые несли корм птенцам.

— А все же досталось ему, вражине! — не унимался первый охотник. — Видал, как он трепыхнулся?

Затем молодые люди разошлись по домам, тщательно вычистили ружья — оба были большие любители порядка — и принялись писать любовные записки знакомым девушкам, тоже милым и молодым. В записках, как и положено, шла речь о розах, вечерней заре, о любовной тоске и заверениях в верности, о нежной преданности и семейном уюте, а о подстреленном аисте, конечно, и не упоминалось.

Любовные записки получились на славу, нежные чувства в них переливались через край, и лунное сияние плескало струями. А старый аист не находил себе места от пульсирующей боли в крыле. Стоя на краю гнезда, он время от времени трогал клювом раненое место, надеясь вытащить боль, как занозу. Однако боль засела глубоко, и вытащить ее не удавалось. Дробь застряла возле самой кости, давила на нее и жгла нестерпимо.

Ночь между тем выдалась безветренная, спокойная. Подросшие птенцы дремали в гнезде, аистиха же нет-нет да и поглядывала на аиста, чуя неладное. Вот и луна взошла над болотистой низиной, и, казалось, сам воздух манил — лететь и лететь в дальние края.

Аист пошевелил было крылом и снова опустил его. Нет, крыло не было сломано, но эта жгучая заноза, засевшая в нем, не сулила ничего хорошего. Боль все растет и точит несчастную птицу. Подточит ли она и жизнь аиста, неизвестно. Да аист и не загадывает наперед, ведь все равно наперед ничего не узнаешь; он чувствует одно: сейчас ему тяжело, и будет еще труднее.

Гнездо аиста находится у околицы села, на расщепленном молнией тополе; у дерева жива лишь одна половина, другая же, обгорелая, — мертва. Но мертвая часть отмерла уже давным-давно, а живая живет с незапамятных времен. Да и гнездо стоит здесь чуть ли не испокон веков. Старый аист сам построил его когда-то, но после которого из дальних перелетов, того уже не помнит. Давно, а это равнозначно необозримому прошлому.

Рослое дерево стоит у мельничной запруды. Старый аист по тени дерева определяет, что не минула еще и половина ночи.

Недавно пролетал тут Ух, филин; неслышно опустившись на соседнюю ветку, он покрутил взъерошенной головой, словно спрашивая:

— Ну, что новенького?

Старый аист даже не пошевелился, словно давая понять, что никаких новостей сообщить не может.

— Вот как?

И филин улетел, мучаясь в догадках, что бы это такое могло приключиться с аистом; а в том, что с аистом случилась беда, филин не сомневался, в таких случаях чутье его не подводило. Аист в свою очередь был удивлен неожиданным появлением филина, которого давно не видел. С чего бы это филин вдруг заявился, и именно теперь?..

Когда настало утро, аисты долго стояли в нерешительности на развилке дерева. Наконец аистиха взмыла вверх, за ней потянулись и птенцы. Через некоторое время аистиха все же вернулась к гнезду — какие-то узы еще связывали ее с самцом — и опустилась рядом с аистом.

— Человек? — спросила она взглядом.

— Человек…

И опять они молча стояли рядом. Вдоль дороги по направлению к мельнице тянулись повозки, иной раз резко разносился над водой свист хлыста, но людские голоса и крики вскоре потонули в мягкой, как солома, тишине угасающего лета, а два аиста все стояли друг подле друга.

— Вся стая в сборе, — сказала аистиха.

Старый аист только кивнул головой. Вся стая в сборе, а он не ощущает позыва к перелету. Не чувствует зова дальних краев, как это бывало прежде. Крошечные кусочки свинца, засевшие в крыле, словно порвали что-то: порвали нить, влекущую в бескрайние просторы, порвали неудержимое стремление взмыть ввысь, а вместо этого внушили аисту осторожность.

Когда подруга его улетела, старый аист тоже взмахнул крыльями и как ни в чем не бывало направился к лугу. Но во время полета он внимательно прислушивался к собственным ощущениям. Воздух с одинаковой ласковостью поглаживал оба крыла, но одно было здоровым, а другое — больным. И к этому больному и прислушивался внимательно старый аист — словно второго крыла и не было, — и боль подсказывала ему: «Нет, не вытянуть!»

По лугу он расхаживал с остальными птицами. Выискивая корм, охотился, как и прочие, но теперь каждое его движение было иным, не таким, как прежде. Каждое движение его упиралось в те крошечные кусочки свинца и говорило аисту: «Нет, не вытянуть!»

Это знал и он сам, это знали и остальные птицы. Они не смотрели на аиста, не приглядывались к нему, но он невольно выделялся среди них, потому что они стали ему чужие и он сделался для них чужаком. Одиночкой. Правда, аист старался набить желудок поплотнее и после охоты опять присоединился к остальным. Отчужденность осталась, но поддаваться этому чувству нельзя. К вечеру он первым поднялся в воздух, а за ним тотчас и все семейство последовало к гнезду на ночевку. Полет аиста, по-прежнему ровный, не выдавал его, а пока ему удается летать, как прежде, он — глава семьи.

Уныло сидели на ветках старый аист и аистиха, а птенцы, рассевшись вокруг гнезда, с любопытством оглядывались по сторонам. Сумерки, пропитанные августовским теплом и пылью, сонно клонились к вечеру. Мельницу со всех сторон обступили телеги; вода у запруды была темной и прогретой.